2002].
Не раз включая части этой книги в свой курс советской истории, я все ближе узнавал многих авторов этих 157 документов. Все они вызывали разнообразные ассоциации и эмоции: молодой ленинградский рабочий, который писал своему дяде Феде из Магнитогорска; председатель сельсовета, который жаловался Председателю Президиума Верховного Совета СССР Михаилу Калинину на то, что он как будто ходит «по краю пропасти»; семидесятилетний россиянин, который, поблагодарив Сталина за «счастливую жизнь», призывал, чтобы в конституции «не забывали нас, стариков»; ленинградец, предложившему такие поправки в политику регулирования рождаемости, что сам Олдос Хаксли не поверил бы своим глазам; семнадцатилетняя дочь кулака, которая «сгорала от стыда перед подругами», обращалась к вдове Ленина Надежде Крупской с просьбой дать ей возможность продолжить учебу. Из их жизненных ценностей, из слов, которыми они их выражали, видно было, что сталинизм действительно стал образом жизни.
Уже заканчивая эту книгу, я устремился к совершенно другой теме. Вместо того чтобы продолжать сотрудничать с более старшим русским историком, я решил поработать самостоятельно. Вместо того чтобы заниматься множеством мест по всей стране, я сосредоточился только на одном; вместо целого десятилетия – на паре месяцев; вместо сложностей и противоречий построения социализма – стройплощадка для рытья канала. Внезапно я вернулся к трудовой истории, но с другим нюансом. «Роман о советском рабочем», как я позже его охарактеризовал, для меня закончился, но зародился другой роман – с советским Востоком. Вдохновили на то фотографии, сделанные Максом Пенсоном (1893-1959) в 1939 году на строительстве Большого Ферганского канала, которые я впервые увидел на выставке в Нью-Йорке[101].
Панорамные фото тысяч узбекских крестьян с мотыгами (кетменями) в руках под палящим летним солнцем напоминали времена египетских фараонов. Советская пропаганда писала о «всенародной стройке» 270-километрового оросительного канала.
Отведя воды реки Сырдарьи, канал обеспечит «хлопковую независимость» для всего Советского Союза и заодно приведет к катастрофическому высыханию Аральского моря. Из чистого любопытства я попробовал выяснить, как возник этот проект, как советское государство организовало трудящихся на рытье канала и похоже ли это было на начинания колонизаторов в других частях света. Я узнал также, что строительство вдохновило великого советского режиссера Сергея Эйзенштейна на создание полнометражного художественного фильма (который должен был называться «Ферганский канал»). Эйзенштейн предполагал использовать в фильме реальные кадры строительства канала и в кульминации – картину воды, стекающей в прорытый канал. Что стало с этим фильмом?
Сентябрь 1998 года я провел в Москве за чтением нескольких советских диссертаций в Химках, больше не закрытых для иностранцев. Я работал в Российском государственном архиве экономики (РГАЭ), читал материалы по предыдущим ирригационным проектам (ф. 2276) и документы Комиссариата сельского хозяйства (ф. 7486) по Ферганскому каналу. Наслаждением было погружаться в личные записи Эйзенштейна и смотреть фильмы и фотографии в архиве в Красногорске под Москвой[102]. В октябре я писал специалисту по Эйзенштейну Джоан Нойбергер: «Я тоже помешался на Эйзенштейне». Но увлечение Эйзенштейна советским Востоком имело свои пределы. Отсняв материал на канале, он отказался от проекта, поскольку ограниченное финансирование не позволяло воплотить в жизнь его грандиозные планы. Я вернулся в Ист-Лансинг, не утратив энтузиазма, и решил обратиться в IREX за помощью для исследований в Узбекистане. Позже, когда я выступал в Гарварде на семинаре по истории России, мне посчастливилось познакомиться с аспиранткой из Узбекистана. У нее оказался адрес электронной почты дочери Рахимы Аминовой, автора диссертации, которую я читал в Москве. Аминова, первая узбечка – доктор исторических наук, в 1953 году защитила диссертацию на тему «Великое народное движение в ирригационном строительстве в Узбекистане (1939-1940 годы)». В своем письме Диноре Азимовой, дочери Аминовой, я упомянул о своем намерении продолжить исследования в Ташкенте, «но прежде всего хотелось бы узнать, можно ли встретиться с вашей матерью», – написал я.
В марте 1999 года IREX сообщил мне, что готов профинансировать мою работу в Узбекистане. В разгар переписки вокруг получения визы, поиска жилья и других дел от Диноры пришел ответ. В качестве «заведующей кафедрой международных отношений Университета мировой экономики и дипломатии» она заверяла: «все члены нашей семьи будут рады встретиться с вами», в том числе ее мать. Динора оказалась очень гостеприимной. Она угостила меня роскошным ужином в просторной квартире ее семьи, в котором приняли участие два других гостя: американка из Университета Нотр-Дам в Индиане и джентльмен из Индии, который был знаком с моим оксфордским другом Мадхаваном из Дели. К сожалению, речь матери Диноры Рахимы, которую я впоследствии встретил в их загородном доме, страдала от прогрессирующей болезни Паркинсона, так что ее слова расшифровывали две ее дочери, что затрудняло беседу[103]. Я также поговорил со свекром Диноры, который поделился своими воспоминаниями о том, как он, тогда четырнадцатилетний комсомольский активист из Коканда, видел строительство канала.
Архивная работа в Ташкенте и Фергане прошла хорошо. В Ташкенте я прочел материалы из узбекских государственных архивов (ф. 2702), в которых документирован ход строительства канала, а в Фергане меня привлекли бумаги (ф. 546) главного гидролога Клавдия Синявского. Тем не менее всего за несколько недель я не мог сделать много. Как я написал IREX в своем отчете: «Стоя у канала, я внезапно понял, что, если бы я собирался разыскать людей, которые работали в этом строительстве, было бы весьма неплохо порасспрашивать в кишлаках вдоль канала», но я понял, что «это потребует дополнительной подготовки и помощи». «Таким образом, – добавил я, – вероятно, мне потребуется еще одна исследовательская поездка, возможно, будущей весной или летом».
Этого не случилось. Подготовив документы для доклада о «Ферганском канале» Эйзенштейна на конференции AAASS в Денвере в ноябре 2000 года, я заархивировал собранные материалы и едва ли потом думал о них. Почему? Может, меня расстроила реакция редакторов нового журнала «Kritika», которые после того, как я отправил им исправленный вариант статьи, потребовали переделать ее снова? Почему я так легко расстроился? Самое подходящее объяснение – то, что в 2000 году я стал завкафедрой исторического факультета УШМ, и обязанностей оказалось гораздо больше, чем предполагалось. Объяснение удобное, но явно недостаточное. Думаю, что случилось так, что, сменив область трудовой истории на более широкую социальную историю через культурный поворот, я ощутил свою неспособность снова меняться. То, что такая перемена произошла всего через несколько лет, могло бы противоречить этому объяснению, за исключением того, что встает вопрос, каким историком я отказался стать.
Первоначальная идея заключалась в том, чтобы понять, что побудило этих узбекских крестьян работать под жарким солнцем в течение напряженных полутора месяцев; теперь же она казалась