– Почему же? Сон – это лучшее лекарство. И к тому же ты слишком устала, чтобы противиться ему…
– А… он? Этот… этот негодяй?
– Господин спит тоже. Он счастлив, ибо он овладел тобой в благоприятный час и надеется, что боги приняли его жертву и наделят тебя хорошим ребенком!
При спокойном упоминании об отвратительной сцене, в которой она играла основную роль, тошнота вывернула Марианну наизнанку, затем бросила ее, задыхающуюся, всю в поту, на подушки. Она внезапно осознала покрывший ее тело позор и ужаснулась. Провидению угодно было позволить ее сознанию отсутствовать в худший момент, но стыд и унижение от этого не уменьшились, равно как и отвращение к своей плоти, ставшей добычей другого.
Как после этого сможет она смотреть в глаза Язону, если Бог позволит когда-нибудь встретиться с ним? У американского корсара был сильный и цельный характер, но достаточно расчетливый и трезвый ум, мало склонный к суевериям. Признает ли он пагубный заговор, жертвой которого стала Марианна? Он был ревнив и в ревности не в меру неистов. Он согласился, причем не без труда, что Марианна – возлюбленная Наполеона, но он никогда не смирится, узнав, что ее поработил какой-то Дамиани. Возможно, он убьет ее… или навсегда уедет от нее, полный отвращения.
В терзаемой болью голове Марианны мысли бились и сталкивались с неистовством, рождавшим страдание и отчаяние. Нервы не выдержали, и она разразилась конвульсивными рыданиями, к которым молча прислушивалась, нахмурив брови, высокая чернокожая. Ее знание целебных отваров оказалось бессильным перед подобным отчаянием, и, пожав в конце концов плечами, она на цыпочках покинула комнату, оставляя пленницу в надежде, что она выплачется и наконец уснет.
Так и произошло. Когда Марианна достигла последней ступени нервного истощения, она перестала сопротивляться благотворному действию микстуры и уснула, уткнув лицо в смоченный слезами алый шелк с последней и угнетающей мыслью, что ей останется только покончить с собой, если Язон отвергнет ее…
Благодаря еще трем чашкам, которые регулярно приносила Истар, лихорадка рано утром отступила. Марианна была еще очень слабой, но в полном сознании, увы, трагичности ее положения.
Однако отчаяние, особенно охватившее ее в приступе лихорадки, ушло, как набежавшая волна, и Марианна осталась наедине с сокровенным желанием борьбы, которое всегда носила в себе. Чем грозней и коварней враг, тем сильней укреплялось в ее сердце желание победить, победить любой ценой!
Решив для начала испытать свои силы, Марианна хотела встать, чтобы спокойно осмотреть комнату. Там, на стенке старинного сундука, железная оковка, которую ей удалось вытащить, сверкала, казалось, новым блеском и притягивала ее как магнит. Но когда она села на кровати, то обнаружила, что у нее есть сиделка: одна из черных женщин расположилась у ее ложа, расстелив на медвежьей шкуре свою голубую тунику. Она сидела неподвижно, обхватив руками подтянутые к подбородку колени, напоминая странную задумчивую птицу.
Услышав шум, она посмотрела в сторону молодой женщины и, увидев, что та проснулась, похлопала в ладоши. Ее подруга, настолько похожая на нее, что могла сойти за ее тень, вошла с блюдом, поставила его на кровать и заняла в такой же позе место своей сестры, которая, поклонившись, исчезла.
На протяжении часов женщина оставалась в таком положении без единого движения, не издавая ни звука и, похоже, не слыша, что ей говорили.
– Ты не должна больше никогда оставаться одна, – сказала позже Истар, когда Марианна пожаловалась на это подобие часового у ее постели. – Мы не хотим, чтобы ты убежала от нас.
– Убежала? Отсюда? – воскликнула молодая женщина с гневом, вызванным разочарованием, которое она испытала при виде такой охраны. – Как я смогла бы? Стены толстые, на окне решетка… и я совсем голая!
– Существуют способы покинуть тюрьму, даже когда тело остается в плену!
Тогда Марианна поняла глубинный смысл этого надзора: Дамиани боялся, что отчаяние и унижение толкнут ее на самоубийство.
– Я не убью себя, – заявила она. – Я христианка, а христиане считают добровольную смерть великим грехом, тяжким проступком перед Богом.
– Возможно! Но ты мне кажешься одной из тех, кто не боится даже Бога. И мы не хотим ничего оставлять на волю случая: теперь ты слишком драгоценна!..
Марианна умышленно оставила без внимания ее слова. Всякому овощу свое время! В данный момент – она это хорошо чувствовала – бесполезно пытаться избавиться от стражницы. Но ей пришлось сделать усилие, чтобы не показать свое разочарование, ибо это присутствие значительно усложняло ее положение. Как можно думать о попытке к бегству под недремлющим оком черного цербера? Разве что сначала оглушить ее или попросту убить?..
Эта мысль зацепилась в мозгу Марианны, которая недавно объявила себя ревностной христианкой, а теперь хладнокровно обдумывала возможность убить свою стражницу, чтобы убежать. При условии, конечно, что она будет достаточно сильной и ловкой, чтобы захватить врасплох это подобие дикой кошки, у которой все чувства всегда настороже…
Так прошел день, томительно и скучно, занятый составлением всевозможных проектов, конечной целью которых было устранение тюремщицы. Но когда наступила ночь, Марианна поняла, что у нее вряд ли будет возможность осуществить хоть один из них, ибо после ужина в комнату вошел со свечой в руке Маттео. Маттео, настолько отличавшийся от того, каким Марианна видела его до сих пор, что охвативший ее гнев немного утих.
В нем не только не было ничего от безумного колдуна прошлой ночи и никаких следов опьянения, но он еще проявил необычайную заботу о своем внешнем виде. Выбритый, подстриженный, напомаженный, со сверкающими лаком ногтями, в сияющей белизной рубашке под темно-синим шелковым халатом, он распространял вокруг себя сильный запах одеколона, внезапно напоминавший Марианне Наполеона. Тот тоже имел обыкновение буквально обливаться одеколоном, когда…
Ее мысли не пошли дальше, испугавшись одиозного сравнения… В Маттео все было, как у деревенского жениха в свадебный вечер, кроме смущения, пожалуй, ибо он блаженно улыбался и казался в восторге от самого себя.
Нахмурив брови, Марианна следила за ним. Затем, увидев, что он поставил подсвечник у изголовья кровати, она возмущенно заявила:
– Возьмите свой шандал и убирайтесь! Как вы посмели явиться ко мне? И что вы собираетесь теперь делать?
– Собственно… провести ночь рядом с вами! Разве вы… в каком-то роде… отныне не моя супруга, милая Марианна?
– Ваша…
Слово застряло в горле молодой женщины, отказываясь выйти наружу, но оно только на мгновение задержало охвативший ее приступ дикой ярости. Настоящий поток ругательств на разных языках, позаимствованных как из лексикона конюшего Добса, так и моряков Сюркуфа и которому она сама удивилась, обрушился на управляющего, от изумления отступившего назад.