и далеко не только в России. Героизм, война, сверхчеловек, «бремя белых», борьба за создание империи – все это возбуждало умы того поколения, которому суждено было погибать под Верденом и Соммой, в Галиции и Восточной Пруссии. Через несколько лет в России будут петь: «Смело мы в бой пойдем / За власть советов / И как один умрем / В борьбе за это», – все та же, знакомая многим участникам Первой мировой войны песня, только не очень умело переделанная. Но между тем произошел переход от более мягкого варианта «прольем кровь молодую» к образу всеобщей гибели ради высшей идеи: «Как один умрем в борьбе за это». Если все умрут, то кто останется в Стране Советов? Останется государство, власть, идея – а людишки как-нибудь уж найдутся. Бабы новых нарожают…
Впрочем, преклонение перед тем, что выше тебя, характерно не только для тех стран, где вскоре после Первой мировой начнут формироваться диктаторские режимы.
Стройный красавец, поэт Руперт Брук, которого при жизни называли «Аполлоном», «принцем», сегодня известен прежде всего своим стихотворением «Старый дом викария. Гранчестер», где он в красивых – иногда лирических, иногда забавных – стихах воспевает старую добрую Англию, ее сельское идиллическое спокойствие и противопоставляет ее душному Берлину, где поэт «потный, больной, страдающий от жары» рядом с «пьющими пиво немецкими евреями» вспоминает прекрасную деревушку близ Кембриджа, где он провел несколько спокойных (на самом деле полных веселья и бурного общения) лет. В его воображаемом Гранчестере жизнь замерла, в конце он мечтательно спрашивает: «Застыли ли стрелки церковных часов на без десяти три? Остался ли еще мед к чаю?» Но лиричный Брук, как и все его поколение, жаждал оказаться на войне. Его не сразу взяли в армию, так как у светловолосого гиганта обнаружились проблемы со здоровьем. Пришлось пустить в ход связи среди военных, и в марте 1915 года Брук вместе с другими солдатами отправился на корабле в путь в неизвестном направлении – их везли к турецким берегам, на полуостров Галлиполи, где была задумана масштабная военная операция.
В декабре 1914 года, готовясь к войне и, конечно же, как предполагал образ поэта, к героической смерти, он написал стихотворение «Солдат», первые строки которого в переводе Набокова звучат так:
Лишь это вспомните, узнав, что я убит:
Стал некий уголок средь поля, на чужбине
Навеки Англией. Подумайте: отныне
Та нежная земля нежнейший прах таит.
Реальность оказалась не такой красивой, а смерть не героической и не прекрасной.
Брук, получивший классическое образование, угадал, куда их везут, и написал в письме, полном энтузиазма в ожидании приближавшегося конфликта (который окажется кровавым поражением): «Как ты думаешь, может быть, какую-то крепость на краю Азии надо будет усмирить, и мы высадимся и нападем на нее с тыла, а они выйдут за стены и встретят нас на равнине перед Троей?»
Ничего здесь нет о том, как сотни людей расстреливали из пулеметов, пока они снова и снова пытались атаковать окруженные колючей проволокой холмы в надежде переломить ужасающую патовую ситуацию…
По пути, в Египте, Брук заболел дизентерией, получил тепловой удар, а потом заражение крови из-за того, что какая-то муха укусила его в губу. Он умер 23 апреля, в день святого Георгия и день рождения Шекспира… Этот героический Аполлон, несостоявшийся великий воин был сражен мухой. Его похоронили на греческом острове Скирос[114].
Казалось бы, при чем тут Руперт Брук? Да просто при том, что он, как и многие другие молодые люди его поколения в разных странах, воспевал жизнь, предположительно завершавшуюся героической смертью ради высших ценностей – страны, нации, государства, расы… Он должен был погибнуть, защищая не друзей, не родных, не невесту – а Англию.
Все эти красивые героические представления были принесены в окопы Первой мировой войны и после встречи со вшами и артиллерийскими снарядами, газовыми атаками и бомбами пережили сильную трансформацию. Кто-то пришел к абсолютному отрицанию какой-либо войны и вообще любого подавления личности, а кто-то, наоборот, как почему-то очень часто происходит после войны, начал искать оправдание произошедшему и остановился на мысли о том, что все ужасы были не зря – все совершалось ради высшей цели, а значит, люди погибли не напрасно. Или, наверное, можно сказать по-другому: солдаты убивали не напрасно.
Как отметила одна британская исследовательница, «люди на войне прежде всего убивают, а не умирают». В своем анализе Первой мировой она приводит примеры того, как и офицеры и солдаты убивали с восторгом, цитирует слова «застенчивого и чувствительного солдата», который «рассказывал, как он в первый раз проткнул немца своим штыком и испытал восхитительное чувство удовлетворения»[115].
Все складывается во вполне логичную и удручающую картину. Для огромного большинства диктаторов ХХ века личность в принципе была вторична – они постоянно и открыто об этом говорили. На первое место выходили «итальянскость» у Муссолини, интересы арийской расы у Гитлера, задачи построения коммунизма у Ленина и Сталина. Не случайно под властью этих (и многих других) диктаторов процветал культ новых «мучеников», без колебаний жертвовавших своей жизнью ради государства. Японские камикадзе, врезавшиеся на своих самолетах в американские авианосцы, вообще-то, не могли нанести огромным кораблям существенный урон, но сохранилось много воспоминаний о том, какой ужас вызывали эти самоубийцы у американских солдат, – можно предположить, что такие атаки, вдохновленные самурайской этикой, и были рассчитаны прежде всего на «моральную» победу тех, кто ценит родину выше, чем свою жизнь.
Во время Гражданской войны в Испании в Саламанке, занятой франкистами, проходил Фестиваль испанской расы, само название которого уже говорит о многом. Сидевший на сцене среди почетных гостей ректор университета Саламанки, выдающийся философ Мигель де Унамуно, в принципе неплохо относился к франкистам – иначе его не посадили бы на сцену рядом с женой Франко и генералом Астраем, основателем элитных частей мятежников – Иностранного легиона. О том, что произошло в зале, рассказал историк Энтони Бивор. После очередных зажигательных и человеконенавистнических речей «из глубины зала донесся крик: "Viva la muerte!" ("Да здравствует смерть!"). Генерал Мильян Астрай, одноглазый и однорукий, настоящий призрак войны, встал и присоединился к этому крику. Ему стали вторить фалангисты, выбрасывая руки в фашистском приветствии