– Наме? – буркнул толстяк, с крайним презрением глядя на меня.
– Господин штандартенфюрер спрашивает твое имя, – перевела Барби.
– Ален Делон, – ответил я, твердо решив и дальше изображать идиота. – Я актер, мадемуазель.
– Мне плевать, кто ты такой, – заявил толстяк, а Барби перевела. – Будешь говорить правду или тебе развязать язык?
– Я действительно актер. – И тут я начал плести свою легенду. Что мы с Хатчем-Азнавуром – актеры и снимали в окрестностях Шербура исторический фильм о Жанне д’Арк. Что нашу съемочную группу разбомбил американский «Либерейтор», и мы с Хатчем чудом уцелели. Потом мы пошли искать своих, так и бродили, не зная, куда идем. Потом какой-то старик сказал нам, что мы рядом с Моравиллем. А потом нас взяли в плен.
Барби переводила, толстяк слушал, и его лицо закисало все больше и больше. А дальше я выслушал его замечание о том, что все лягушатники – проклятые лгуны и пособники англосаксов, и я один из них.
– Господин штандартенфюрер считает, что ты лжешь, – перевела мне немка. – Он думает, что ты англо-американский шпион.
– Мадемуазель, – выдохнул я с трагическим выражением лица, – неужели господин офицер думает, что шпионы будут разгуливать по расположению германской армии с гитарой, двуручным мечом и в такой одежде? Мы просто два бедных актера…
Штандартенфюрер начал говорить. Он говорил о том, что доблестная германская армия вот-вот вышвырнет из рейха паршивых островитян и их американских подпевал, но я этого не увижу. Потому что меня немедленно расстреляют, если я не начну говорить правду. Немка переводила, и мне этот двойной повтор с вариациями на разных языках показался вдруг ужасно забавным.
– Ты грязный ублюдок, и я тебе не верю.
– Господин штандартенфюрер говорит, что не верит тебе.
– Ты получишь пулю в лоб, если не скажешь правду.
– Господин штандартенфюрер требует быть искренним и отвечать правдиво на все вопросы.
– Если не хочешь умереть, говори, кто тебя послал и какое у тебя задание.
– Господин штандартенфюрер спрашивает, с каким заданием ты был сюда заслан.
Разговор явно не получался. Я начал нервничать. Самым добросовестным образом пересказал историю про трагически погибшую съемочную группу. Немка перевела, лицо ее было бесстрастным, как у робота. Толстяк выругался по-немецки, налил себе коньяку, выпил залпом и взял пистолет. У меня сердце ушло в пятки, но эсэсовец сунул его обратно в кобуру.
– Начнем сначала, – сказал он.
Я снова отвечал на его вопросы. Он что, тупой? Или пытается меня подловить? Меня совсем некстати начал разбирать смех, я вспомнил «Историю одного города» Салтыкова-Щедрина и градоначальника Брудастого с органчиком в голове. Но потом полковник вдруг сменил пластинку.
– Ты говоришь, что ты актер, – сказал он, – но я очень люблю французские фильмы и многие смотрел. А вот тебя не помню. Не встречалась мне там твоя физиономия.
– Я театральный актер, – на чистом глазу соврал я, – меня впервые пригласили на съемки. Это был такой шанс! Мне обещали заплатить за роль пять тысяч рейхсмарок. Американцы все испортили.
– Какие роли играл в театре? – спросил эсэсовец тоном инквизитора.
– Разные, месье. Последний раз сыграл роль Гамлета.
– А, вот как! – Немец покачал головой. – Тогда исполни для нас что-нибудь. Хочу послушать, как звучит на французском монолог «Быть или не быть».
Опаньки! Вот это был совершенно неожиданный поворот. Я попал на театрала и киномана. Такого я даже ожидать не мог. Нет, я знаю этот монолог, в свое время учил его в школе. Но на английском. А теперь надо выдать его на французском, да так, чтобы эта Барби в черном не поймала меня на лаже.
Ну вот, а я еще считал, что экзамен на кандидатский минимум – это конец света!
Толстяк удобно устроился в кресле, налил себе коньяку, приготовился слушать и смотреть. Я идиотски улыбнулся, отошел от стола и принял позу мыслителя, уперев правый кулак себе в подбородок. Хорошенькая немка смотрела на меня с интересом.
– Быть или не быть – таков вопхос, – начал я, сверля взглядом переводчицу и яростно грассируя. – Что благоходней духом – покояться пхащам и стхелам яхостной судьбы иль, ополчась на мохе смут, сгхазить их противобохством? Умехеть, уснуть – и только. – Я сделал паузу, потому что понял, что немка перевела только первое предложение до слова «вопрос».
– Дальше? – Полковник посмотрел на переводчицу.
– Господин штандартенфюрер. – Блондинка опустила свои лазоревые глазки и покрылась румянцем. – Я недостаточно хорошо знаю французский язык, чтобы понять, что говорит этот человек.
– Я думал, фройлейн Эльке, что ваш французский безупречен, – сказал толстяк.
– Да, господин штандартенфюрер… в рамках, необходимых для допроса пленных и сбора оперативной информации. Но старофранцузский язык я не знаю.
– Так он что, читает этот монолог на старофранцузском?
– Мне так кажется, господин штандартенфюрер.
– Виноват, – встрял я с самым озабоченным видом, хотя в ушах у меня пел хор ликующих ангелов, – господину офицеру не понравилась моя игра?
– Вполне пристойно. А что-нибудь на немецком сможешь изобразить?
Это прозвучало, как знаменитая фраза из великого старого фильма: «Так и я могу. А ты вот „Мурку“ сбацай!» И я сбацал. Встал по стойке смирно и выпалил стишок, который когда-то давным-давно вычитал в книжке про фашистскую Германию:
Ин Африка ди НигерляйнЗи зинген алле гляйх:Вир волен дойчес Негер зайн,Вир волен Хайм им Райх![4]
Физиономия немца сразу просветлела. Он выпил коньяк и несколько раз похлопал в ладоши.
– Гениально, – произнес он. – Приятно сознавать, что великая культура рейха все-таки пустила корни в ваших головах. Что-нибудь еще почитаете, герр актер?
– Виноват, господин офицер. В нашем театре мы играли на родном языке… на французском, я имел в виду. А вашим языком я, увы, не владею.
– Я это понял по твоему ужасному произношению, – сказал эсэсовский оберст. – Ну хорошо, ты актер, причем очень посредственный. Но это даже хуже. Если бы ты был англо-американским агентом, я мог бы тебя использовать в наших играх. Но ты никчемный кусок дерьма. Что я должен с тобой делать?
Фройлейн Эльке перевела, и слово «merde»[5] почему-то совершенно не вязалось с ее кукольным личиком и розовыми губками, с которых слетело.
– Может быть, господин офицер просто отпустит нас с Шарлем? – с неожиданной для себя наглостью осведомился я.
– Увы, мой друг, есть один очень неприятный для тебя момент. – Эсэсовец встал, медленно подошел ко мне и, к моему ужасу, заговорил со мной на чистейшем французском языке: – Я не могу тебя отпустить. Я послушал твой монолог и могу тебе сказать, что более неграмотного французского переложения Шекспира не слышал никогда. Ошибка на ошибке. Ты не француз, хотя и неплохо говоришь по-французски. И не англичанин, у них другое произношение, когда они говорят по-французски. Я думаю, что ты поляк. Ну что, будем правду говорить, господин шпион?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});