Следующей постановкой была «Богема». Она также прошла с огромным успехом для всех артистов. Нам пришлось бисировать вальс во втором действии, где голос мой на фразе «Чудные грезы», так же как и в финале, вырастал до гигантской звучности и разливался так широко и громоподобно, что покрывал оркестр и все другие голоса. Кавалларо сравнивал его с Ниагарским водопадом, и, кстати, эта его гипербола вошла в поговорку. После окончания спектакля публика расходилась, напевая или насвистывая арию «Чудные грезы». «Богема» стала любимейшей оперой Катанцаро и дала самые блестящие финансовые результаты. Театр был всегда переполнен. Я радовался этому еще и потому, что, исполняя партию Марселя, получал возможность меньше выступать в других, более утомительных операх моего репертуара.
После двух месяцев зимнего сезона, проведенного в Калабрии, мы перебрались в Сицилию. Первым городом в нашем турне была Катания. Мы переплыли Мессинский пролив в чудесную погоду. Весь путь я оставался на верхней палубе нашего пассажирского парохода. Моя длинная шевелюра развевалась по ветру, и я пел во весь голос на открытом воздухе под аплодисменты матросов. Некий синьор из Мессины угостил меня старым сиракузским вином. Кавалларо провозгласил тост за мой будущий успех и объявил, что Катания — самый прекрасный город в мире. Нечего говорить о том, что он сам был родом оттуда. Я, державшийся с ним теперь очень непринужденно, постоянно над ним подтрунивал и не побоялся напомнить ему, что впереди Катании идет Рим. Он ответил, что в Риме слишком много духовенства, из-за которого черно на улицах, и что по этой причине он не променял бы уголка Катании на весь «Вечный город».
Прибыв в Мессину, мы тотчас же проехали в Катанию, где я поселился вблизи театра Национале, так как именно здесь должна была выступать труппа. Вечером в кафе Тринакрия Кавалларо представил меня кое-кому из своих друзей, среди которых я припоминаю его агента и секретаря Этторе Шиуто и какого-то журналиста маленького роста, темнокожего и уродливого, с лицом, изрытым оспой. Ко мне подошел также красивый молодой человек с черными усиками, элегантно одетый. «Это,— сказал Кавалларо, указывая на меня,— мой баритон Руффо Титта, а это,— продолжал он, указывая на молодого человека,— один из самых видных адвокатов Катании и самый выдающийся оратор Сицилии, Джиджи Макки. На этих днях он выступит в саду Беллини, и мы пойдем вместе его послушать». Прощаясь со мной, Макки обещал прийти завтра на репетицию, чтобы как можно скорее услышать меня, так как слух о моих успехах в Калабрии уже переплыл пролив.
Джиджи Макки стал очень скоро моим закадычным другом. Человек высокой культуры и увлекательный собеседник, он при этих исключительных достоинствах обладал еще прекраснейшим голосом — тенором и отличался тончайшим музыкальным вкусом. Он страстно любил искусство и театр, и если бы он посвятил себя пению, то ему, вне всяких сомнений, удалось бы выделиться и на этом поприще не меньше, чем в ораторском красноречии, в котором он был поистине колоссален. Он представил меня своим друзьям. Вспоминаю депутата Пеппино Де Феличе, человека энергичного, смелого бретера, блестящего журналиста и, подобно Макки, остроумного оратора и собеседника. Я познакомился также с Джованни Грассо и Анджело Муско, которых почти не знали в то время даже в Сицилии и которые через несколько лет стали самыми знаменитыми итальянскими актерами, игравшими на сицилийском диалекте. У меня создался, таким образом, круг знакомых из людей избранных и приятных. Но среди них Джиджи Макки был мне ближе всех по духу и по сердцу.
Я выступил в партии Марселя в «Богеме» с оглушительным успехом. После этого пел в «Бал-маскараде», «Рюи Блазе», «Джиоконде», «Риголетто», операх, в которых мое искусство вокалиста неизменно росло и совершенствовалось. Я стал любимцем города. Макки чрезвычайно радовался этому, и когда он на несколько часов освобождался от своих занятий, то проводил свободное время со мной. Кроме того, он постоянно бывал у меня в уборной. Мы обсуждали, как это уже имело место с Гаэтани в бытность мою в Ливорно, интерпретацию различных образов, и Макки с большим тактом, нисколько не настаивая и не подавляя меня своим культурным превосходством, давал мне очень ценные советы. Я внимательно к ним прислушивался, и мое исполнение ролей с каждым днем заметно совершенствовалось. Макки был в свое время ближайшим другом знаменитого баритона Дельфино Менотти. Он старался передать мне прекрасные достижения и великие вокальные традиции, воспринятые им непосредственно из уст тех многих знаменитых певцов, с которыми ему довелось встретиться и много общаться. Между нами разгорались интересные споры об искусстве. Охотно признаю, что когда закончился сезон в Катании, мои знания по литературе, истории и искусству значительно расширились, и обязан я был этим драгоценному общению с Макки. Как я радовался, когда он своим ясным и живым словом открывал мне новые горизонты, и я узнавал множество вещей, о которых не имел ни малейшего понятия! Кавалларо, используя то влияние, которое оказывал на меня Макки, зачастую просил его уговаривать меня петь в экстренных, не предусмотренных в контракте спектаклях, само собой разумеется, без какого бы то ни было вознаграждения. И я никогда ему не отказывал. Таким образом дону Пеппино удавалось заставлять меня петь до двенадцати раз подряд с перерывом всего лишь в один день между каждым выступлением. Возмущенный, наконец, этой эксплуатацией, Макки предложил Кавалларо не вмешивать его в дела, непосредственно связанные с контрактом и открыто встал на мою сторону, стараясь защитить меня от беззастенчивых требований импресарио. Но Кавалларо, желая в свою очередь подчеркнуть свое расположение ко мне и то, что он способен на все, чтобы сделать мне приятное, спросил меня, в какой опере я желал бы выступить еще, чтобы расширить свой репертуар. Я мечтал тогда о многих новых образах и предложил ему хотя бы Валентина из «Фауста». «Хорошо,— ответил он, не задумываясь,— на будущей неделе поставим „Фауста"». И он сдержал слово, точно каждое мое желание являлось для него священной обязанностью. И вот мы вдвоем, Макки и я, занимаемся анализом великолепного образа Валентина, и я стараюсь постичь его, проникнуться им до мельчайших подробностей. И так же тщательно, как над ролью Валентина, я работал в то время над всеми ролями, которые мне довелось исполнить.
Когда труппа переехала в Сиракузы, я сблизился и проводил время в обществе благороднейшего человека, первого скрипача оркестра, славного калабрийца, Саверио Руссуманно. Я обратил на него внимание еще в то время, когда мы были в Катании. Чувство симпатии было у нас обоюдным. Встречаясь на работе, мы всегда друг друга приветствовали. Но возможности часто встречаться, чтобы получше узнать один другого, у нас не было, так как, за исключением немногих чисто случайных встреч, мы виделись только по вечерам, на работе в театре. В Сиракузах я поселился в том же доме, что и он, и даже в соседней с ним комнате, откуда и последовало наше тесное общение. Руссуманно было тридцать восемь лет, и он, так же как и я, вел самый скромный образ жизни, без случайных связей и любовных похождений. Он был по-своему философом и относился скептически ко всему, касающемуся этого вопроса. Корректный и хорошо воспитанный, он был не способен сплетничать или говорить, пошлости. Одевался он очень элегантно и за это его прозвали калабрийским аристократом. Я часто спрашивал его, почему он не женится. Он отвечал мне, что не доверяет женщинам, и при одной мысли, что супруга в любой момент может украсить его голову рогами, он так и не нашел в себе мужества связать себя узами брака. И когда я пытался, опровергая его женоненавистнические доводы, убедить в том, что не все женщины одинаковы и что многие из них бывают очень преданными женами и превосходными матерями, он оправдывался тем, что все женщины, с которыми ему в течение его долгой карьеры артиста-скрипача доводилось сходиться — были все до единой женщинами замужними. Мы с ним расстались в Катании большими друзьями, но мне, к сожалению, больше никогда не пришлось с ним встретиться.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});