Выстреленная магнитная блоха вцепилась в складку брюха диггаджи, Мартин дернул веревку и вознесся крохотным паучком поближе к еще одной крышке на их пути к небу. Подъема хватило на то, чтобы расчехлить рыло «щелкунчика» и влепить, вжать его в бугристую кожу слона, намертво скрепляя с будущей жертвой. Действия останавливали мгновения, растягивая мерный шум механической вселенной в утробный вой шагающего набора готовых к жертвоприношению деталей, и в предчувствии рушащего все основы бытия катаклизма неуловимо для сознания потекли тщательно выстроенные удача и обстоятельства, разрывая рассчитанную последовательность и выжигая нежные внутренности крепежной блохи. Мартин пнул бесчувственную кожу, но лебедка не отреагировала на толчок, и он продолжал свое путешествия под диггаджи. Время — трусливый обманщик, пасующий перед вечностью, чьим слабым отражением в бездне меона оно пытается стать. Пространство — всегда лгущий дезертир, очаровывающий разнообразием разъеденного замкнутым противоречием смысла. Свет — основа мира, свет, похожий на непроницаемую тьму, поглаживающий ждущих и пожирающий их надежды. Вот ответ, цеплялся Мартин за жесткие складки, вот обман — надежда, только она толкала нас по льду обмана под ноги еще одного столпа мироздания, мы хотели свободы, а были лишь спичками, поджигающими вечность. Вечность кончалась, он обрезал веревку, медленно и нежно падая в пустоту одичавшего ветра, прочь от разгорающегося солнца, еще одной звезды под непреодолимой Крышкой. Вспышка подарила тепло, и Мартин закричал от ужаса — первый и последний раз в своей жизни он увидел свет.
Стянутый швами колодец не выдержал напора взрыва и раскатался в горящий лед и рвущийся в пар снег. Огненная воронка разматывалась в необъятном брюхе диггаджи, втягивая, поглощая, испаряя необоримую мощь и выплевывая ее багровыми озерами на оттиск аммонита, протыкая жуткими смерчами пузырящуюся шкуру, выжигая само расстояние и запуская в последний бесцельный бросок почерневшие бивни.
Ошметки механического трупа и его пылающая кровь усеивали стихшее поле битвы. Горячие реки прокладывали себе русла в оглушающей тишине замершего в предчувствии разрушения мироздания. Словно рука проигравшего разметала по доске слабые шахматные фигуры, некоторые из которых лежали неподвижно, другие слабо шевелились, как игрушки с иссякшим заводом, третьи пытались встать, прорвавшись сквозь рыхлые наносы черного снега.
Все действительно было черным, и Одри не поверила выстроенному изображению моноглаза. Странные полосы, похожие на трещины в толстом стекле, бороздили окружающий мир, не давая разглядеть горящее поле битвы. Девушка в отчаянии стала бить по маске, надеясь что расшатанные контакты встанут на свое место и реальность вернется к привычному виду, потом отстегнула ремни и подставила голую кожу лица невозможной смеси дьявольского холода и адской жары. Чувства отказывались верить в несовместимое, разгоняя страх и раздражение, пронизывая тело готовыми порваться нитями судороги, перетягивающими мышцы в комковатые, ноющие субстанции, непримышленные отражения начинающегося распада, и Одри со стоном уткнулась в однообразный холод снега, как червяк извиваясь всем телом, чтобы вгрызться, раствориться в битом стекле кристаллической воды, чтобы только забыть, убежать от начавшего трескаться мира.
— Одри! Кирилл! Борис! Мартин! — кричал Фарелл, не обращая внимания на выплескивающуюся с каждым именем кровь из длинного и узкого разреза на животе. Импровизированный обломок для сеппукку валялся неподалеку, насмешливо кривясь почерневшими, иззубренными зубами. Теперь это не имело значения. Еще один вариант бытия подходил к новому непонятному концу, но понимание того, что движущееся не может иссякнуть, дарило равнодушное спокойствие. Черные обугленные фигуры, смятые и разорванные фантоши, погруженные в пучину страха сумасшедшие и живой мертвец в тени тянущегося в растрескавшееся небо обломка бивня — металлического и гладкого туннеля, идеальной взлетной полосы, уже ненужной и фантастической.
— Одри! Кирилл! Борис! Мартин! — еще четыре такта жизни, даже не зов, а скорее поминальная молитва, еще одна под невозмутимой Крышкой, которую не возьмешь подобными сценами, которой безразличны чужие страдания, которая отгородила человека от вечного удивления звездным небом и от морального закона в нем самом, ввергнув в худшее из рабств — рабство уверенности в собственной нормальности.
Путь Льва: Туле. Лабиринт
Теперь они была на равных с вечностью — он был также мертв, как и она. Они смотрели друг другу в мертвые глаза и перешептывались мертвыми губами. Мертвые руки свивались в замысловатом танце агонии, как светлые звезды в непроглядной тьме меона. Он замер на краю ночи, ветер грыз обнаженную кожу, но стальные артерии качали кровь и по ту сторону жизни.
Как все могло бы быть? Ты спрашиваешь меня об этом? Жалкое тело, преданное и растерзанное? Почему бы мне не спросить об этом? Потому что… потому что… Потому что ты всемогущ, великий! Скажу тебе по секрету, как мертвец мертвецу, во мне столько же могущества, сколько в брюзжании древнего старикашки. Я не понимаю тебя. Кто такой «старикашка»? Забудь, я пошутил. Я ведь могу пошутить? Здесь, в промежутке между двумя реальностями я могу позволить себе отпустить крепкую шутку, ха-ха-ха… Только вот, кто поймет их? Мы отучили Ойкумену улыбаться. Она, конечно, была еще той шлюхой, но наше развлечение, кажется, уже перешло дозволенную границу… Впрочем, это тоже забудь. Что же мне помнить? Предательство? Ну, давай хоть здесь будем честны — не ты первый, не ты последний…
Зеркальные щупальца, в которых отражались неясные белесые тени, вбуравливались в руки, ноги, спину, грудь, голову, проникали металлическими иглами в тело и прорастали последней линией обороны против подступающей снежной саркомы. Она грызла ледяными клыками одеревеневший труп, высасывала последние капли влаги и тепла, отплевывая ледышки вечно голодным псам ночи. Порождения тьмы уже считали тело своим, своей законной добычей и яростно огрызались на собственные тени, отбрасываемые в плероме Черной Луны. Машина холода скрипела, выписывая вокруг новоявленного саркирера пентаграмму заклятья попавшей в ловушку жизни, но стальные черви не останавливали своей работы, они жрали тлен и разложение, испражняли и отрыгивали кусочки тинктуры — главного компонента вершащейся мистерии спагирии. Неистовые твари готии чуяли запах света и усерднее вгрызались в броню, лишь изредка отрываясь, чтобы тряхнуть костистой головой, разбрасывая облепившую морду желтоватую пену.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});