же общество — тем паче. Муж общался с художниками, но художников сплетни не интересуют, а я сама дальше лавок никуда не выходила. А что интересует торговцев и их клиентов? Только пошлости да гнусности. Пытались подсчитать, сколько денег ему приносят стихи, удивлялись, что приличные люди покупают подобный вздор. Говорили, что однажды у Байрона за один день было раскуплено десять тысяч экземпляров! Но больше болтали о том, сколько у него было любовниц, мол, даже собственная сестра, что лорд Байрон живет не по средствам и к нему должны будут наведаться кредиторы. Что он обязательно прокутит приданое мисс Байрон.
Сплетни о личной жизни кумира Эдгару По слушать не хотелось. Вот если бы старая женщина пересказала стихи Байрона, услышанные от него самого, да еще и до сих пор не изданные! И он перевел разговор на другое:
— А что с портретом?
— А портрета лорда Байрона муж так и не написал. Андрей несколько раз приходил в особняк лорда, но тот его так и не принял. У Байрона постоянно не было времени, а художников вокруг было много. Тем более что муж был русским, а русские были в ту пору врагами Наполеона, а для лорда Байрона Бонапарт был кумиром. Я не знаю подробностей, но Андрей пришел из особняка взбешенным.
— И вы не расспрашивали, о чем они говорили?
— Скорее всего, не говорили ни о чем. За Байрона отвечал его дворецкий. А по возвращении муж умер. Все, что осталось, — вот эта квартира, сдаю жильцам. Сама тут живу, в мастерской. Ее протопить трудно, дров не напасешься, никто жить не хочет. А я ничего, привыкла. На жизнь хватает, грех жаловаться. Я же сама-то за дровами не хожу. Обычно привозят на месяц сразу, да что-то припозднились. Обещали, что завтра привезут. Ну, до завтра-то все выстынет, а тут, как на грех, Агриппина моя заболела, пришлось самой ползти. Вот нарядилась поплоше, чтобы не стыдно было.
— А что с остальными картинами? — робко поинтересовался Эдгар, поглядывая на стену, укрытую занавесом. Ему казалось, что именно там он и сможет посмотреть холсты. Юношу так поразил рассказ, что он был готов признать произведения ее мужа гениальными. И неважно, что русский художник не написал портрета Байрона, не разговаривал с ним. Главное, что он был в его доме, дышал одним воздухом с любимым поэтом. Не может такого быть, чтобы вдова не сохранила ни одной картины.
— Пейзажи я продала. Надо же мне было на что-то жить. Кое-что осталось. Хотите посмотреть? — усмехнулась старуха. — Извольте.
Вдова художника отошла к стене, потянула за шнур, сдвигая штору, скрывавшую холсты.
На первом портрете была изображена молодая красивая женщина со скрещенными на груди руками, одетая в бордовое бархатное платье. Золотистые локоны волос прикрывали обнаженные плечи. Нежные, слегка капризные губы, маленький носик. Зеленые глаза смотрели прямо в глаза Эдгара, а легкая улыбка — светлая и радостная, словно у проснувшегося ребенка. Кожа излучала сияние. Юноше показалось, что он видит не изображение, а живую женщину.
На втором портрете была изображена та же самая женщина. Только улыбка ее слегка поблекла, волосы стали более тусклыми, губы потеряли толику нежности, приобретя цвет увядшей розы, а кожа уже не светилась, а превратилась в молочновосковую. Третий портрет, четвертый, пятый…
Эдгар переходил от портрета к портрету и чувствовал, как его кожа становится противной и липкой от холодного пота. Рассмотреть разницу между соседствующими портретами было сложно, настолько искусно художник приглушал краски, убирал цвета и делая оттенки все холоднее и холоднее. Кажется, он по капельке выдавливал жизнь из своей модели. И да — на шестом портрете на Эдгара Аллана По уже смотрела мертвая женщина: бордовое платье превратилось в саван, присыпанный пылью, волосы стали пепельными и хрупкими, губы бледно-синими, кожа, потерявшая жизненную влагу, уже казалась поеденной могильными червями. А белесые радужки мертвых глаз смотрели так пристально и пронзительно, что казались не глазами мертвой женщины, а глазами непонятного существа, обитавшего в какой-то нечеловеческой реальности, куда хотелось шагнуть, словно в пучину черной воды. А еще эта женщина ему кого-то напоминала. Но кого именно, он так и не мог понять.
Звонкая оплеуха откинула юношу в сторону, из глаз выступили слезы…
— Пришли в себя, мистер? — насмешливо поинтересовалась вдова художника, завешивая портреты. — Вот так со всеми — приходят посмотреть, купить хотят, а потом в обморок брякаются. А рука-то у меня уже старая, силы не те.
— Нет, мэм, рука у вас еще очень даже тяжелая, — буркнул Эдгар, дотрагиваясь до скулы. Больно-то как! Могла бы и нюхательной соли дать. Впрочем, откуда у бедной женщины нюхательная соль? Да и затрещина порой помогает лучше любой соли.
— Хотите еще раз посмотреть? — предложила старуха, а когда перепуганный поэт затряс головой, хмыкнула: — Вот отсюда нужно смотреть, с конца.
Вдова художника подвела юношу к стене и принялась сдвигать занавеску, попутно увлекая за собой американца, чтобы тот не застаивался на одном месте. И, о чудо! Если смотреть картины с конца, получалось совсем другое: мертвое лицо наливалось красками, блеклый контур фигуры обретал форму, и в конце концов Эдгар Аллан По оказался перед портретом прекрасной юной женщины, жившей неизвестно когда и где.
— Кто эта женщина?
Старуха усмехнулась, поправила сбившийся платок. Эдгар пристально посмотрел на нее и тут, к своему ужасу, понял, кого напоминал ему последний портрет — прекрасный и отталкивающий одновременно. Дряхлая старуха и молодая красавица, изображенная на портрете, — это одна и та же женщина. Но бархатную кожу, золотистые волосы и прекрасное свежее лицо съел самый страшный враг молодости и красоты — время!
— Первую картину Андрей писал сразу же после свадьбы. Видите, какая я была? А остальные уже потом. Он их лет десять писал. Писал, все остальное забросил. Зачем, спрашивается?
— Ваш муж был великий художник! — торжественно заявил Эдгар По.
— Дурак он был великий, — парировала старуха. — Был бы он великим художником, рисовал бы себе и рисовал, а он, вишь, хотел чего-то добиться, кому-то чего-то доказать. Искал, вишь, новые формы и новые пути, ровно старых мало. И не нашел ничего, да и сам чуть с ума не сошел. Так и закончил под забором, с белой горячкой. Но уж всяко лучше, чем в сумасшедшем доме.
Эдгар уже собрался уходить, пошел за своей крылаткой, как вдруг старуха звонко хлопнула себя по лбу.
— О, вспомнила! Есть у меня кое-что получше шубы.
Старуха скрылась, а когда вернулась, в ее руках было пальто. Черное пальто превосходного английского сукна с пелериной и рукавами. Невзирая на