чувствовать себя столь подавленной.
– Ну почему тебе так трудно верить в меня? Разве ты никогда не мечтал о чем-то?
– Мечтал, – просто отвечает он, – моей мечтой была твоя мама.
Его ответ так неожиданен и так трагически очевиден, что Грета осекается. И делает резкий вдох, пытаясь прийти в себя.
– Ну, а я мечтаю, о чем сказала. И в конечном счете неважно, что ты об этом думаешь, потому что у меня все хорошо. Все хорошо. И дальше тоже все будет хорошо.
Она повторяет одно и то же три раза – словно магическое заклинание, словно пытается наколдовать себе что-то.
Словно пытается наколдовать кого-то.
Но перед ней только ее папа, смотрящий на нее каменным взглядом, и завязки его спасательного жилета трепещут на ветру. Никогда прежде ей не удавалось найти у него понимания и утешения. И она ненавидит себя за то, что нуждается в них, за то, что ей небезразлично его мнение, хотя она и говорила себе тысячу раз, что это не так. Но вот они пришли к тому, с чего начали.
– Ты когда-нибудь рисковал чем-то? – спрашивает она надтреснутым голосом. – Что сталось с ребенком, любившим все волшебное?
– Жизнь, – скептически смотрит на нее он. – С ним сталась жизнь. Я вырос. Имел семью. Работу, которая обеспечивала ей пропитание. – Он пожимает плечами. – Я всегда умел расставлять приоритеты. И тебе, вижу, трудно понять это.
Грета моргает:
– Что ты хочешь сказать?
Он проходит несколько шагов вдоль ледника, переступив через ручей, вытекающий из него. Затем разворачивается и идет обратно, его челюсть напряжена, взгляд тяжел.
– Ты выбрала свою музыку, – говорит он, немного помолчав, и Грета теряется. Но затем он почти что рычит, и сердце у нее екает: – Когда дело доходит до чего-то важного, ты всегда ставишь ее на первое место.
И ей нечего ответить на это, потому что он прав. Разумеется, она не думала об этом так. В тот момент она вообще ни о чем не думала. Она только что прилетела в Берлин, и до фестиваля оставалось еще несколько дней. Они с Люком собирались походить по музеям, побродить по городу и выпить много пива. Голос папы, когда он ей позвонил, казался неясным и далеким: у ее мамы головные боли, и это беспокоит его. Он редко звонил ей, и уже одно это должно было насторожить ее. Но слышалось в его голосе также что-то неуловимое и трудно определимое.
– Она не жаловалась мне, – сказала Грета. Она стояла в вестибюле Берлинской галереи, где было шумно от разговоров и шагов. – Она была у врача?
– Пока нет, но мы записались на пятницу. Эшер прилетает. Может, тебе тоже следует быть здесь.
Люк купил билеты и, размахивая ими, стоял у входа. Она посмотрела на него, и он спросил одними губами: «Что?» Она помотала головой и отвернулась.
– Папа, – сказала она, заткнув пальцем одно ухо, потому что мимо пронеслась группа немецких школьников. – Я в Берлине. И в эти выходные играю на фестивале.
– Ну да. Я совсем забыл.
– Ты сильно волнуешься? Если ты считаешь, что я должна отменить… – Стоило ей произнести эти слова, как она уже пожалела о них. В воскресенье днем она предстанет перед сорока тысячами зрителей. Не то чтобы ее выступление нельзя было отменить. Это обошлось бы дорого, и потребовалось бы много объяснений, но она могла сделать это в случае необходимости – если бы причина оказалась достаточно веской. Просто ей не хотелось этого.
– Уверен, с ней ничего серьезного, – быстро сказал Конрад. – Она, скорее всего, убьет меня, если узнает, что я звонил тебе.
– Послушай, – сказала Грета. – Я должна быть в Нью-Йорке в понедельник, но я могу поменять билет и прилететь прямо в Колумбус.
– Годится, – отвечает он, но голос у него напряженный. – Все будет о’кей.
– Если что-то изменится, то я смогу приехать. Я буду у вас, обещаю.
– Знаю.
Грета не уверена, что поступает правильно.
– Дашь мне знать, чем закончится визит к врачу?
– Разумеется. Удачи тебе на фестивале.
– Спасибо, – начинает она, но потом понимает, что он уже отключил телефон.
А теперь он смотрит на нее слегка недоуменным взглядом, словно не понимает, почему они говорят об этом. Они не обсуждали это прежде в открытую, и вдруг тема всплыла в их разговоре, словно упала на песок между ними, как нечто тяжелое и безжизненное.
– Папа!
Ее мозг лихорадочно работает, но она не знает, что сказать ему. Ей нет оправдания. В последние месяцы она вспоминала об этом разговоре постоянно; он подобен мерцающему свету у нее в груди, который, похоже, никогда не угаснет. Но только теперь она понимает, насколько мало думала об отце. Она виновата в том, что ее не было с мамой, когда та нуждалась в ней, и это самое тяжелое из всего, а за этим стоит острое, как бритва, сожаление, что им даже не удалось попрощаться. Но Грета впервые понимает, что ей было жалко маму и было жалко себя, а ее папе в конечном счете так ничего и не перепало.
Плечи Конрада опущены, лицо кажется обветренным.
– Теперь все это не имеет никакого значения, – говорит он, хотя, конечно же, имеет. Это важнее, чем что-либо еще. То мгновение, тот телефонный звонок, та упущенная возможность: все это неотделимо от их жизни, как ледник неотделим от берега, огромный, и потрясающий воображение, и тающий так медленно, так постепенно, что вполне можно предположить, что он будет здесь всегда.
– Папа… – снова начинает Грета, и на этот раз он кажется разочарованным тем, что она, похоже, не может закончить начатую фразу. Но она чувствует себя совершенно опустошенной.
К ним идет Медведь. Он ослепительно улыбается, и его улыбка так противоречит их состоянию, что выглядит почти смешной. Почти.
Конрад поворачивается, чтобы проследить за ее взглядом, и тяжело вздыхает.
– Все произошло так быстро, – говорит он, глядя на молодого человека. Грета не вполне понимает, о чем это он, но когда он снова смотрит на нее, его глаза – того же цвета, что и у нее, кажутся очень усталыми. – Я тоже не вечен.
– Папа, – в третий раз начинает Грета, чувствуя себя плохо подготовленной к такому разговору. – Ты должен перестать…
– Я сказал ей, что удостоверюсь, что с тобой все в порядке. Я обещал это.
Медведь подходит ближе, и Грета видит в его руке кусок льда. Она снова поворачивается к Конраду, чувствуя, что ее почему-то охватывает паника.
– Со мной все в порядке, – произносит она так, будто все обстоит совершенно иначе. – Просто мы по-разному