бы привлечь Алёнино внимание, но не имел представления, как научить инфантилов отказаться от подковырок, которые они пытались выдать за дружеские и безобидные, а главное – веселые и не вызывающие в Алёне самого вялого интереса.
Я ценил Алёнину дружбу, но тяжеловесная исключительность её была избыточной и (по секрету от нее) неудобной. Насколько помню, я не подписывался на такое. Во всяком случае, в той форме дружбы, в какую она превратилась за годы, прошедшие со дня нашей первой встречи. При всем этом Алёна была мне не в тягость. Она придумала, точнее построила или просто извлекла из себя интересный механизм, позволяющий ей подстраивать свои желания под естественный ход событий («не дергайся, я получаю все, что мне нужно, ты мне ничего не должен» – и я знал, что это неправда).
Несколько раз ненароком я пытался выудить у Алёны ее восприятие климата отношений. Она удивленно смотрела на меня, демонстрируя отсутствие всякого интереса к упомянутой теме.
– Что ты думаешь о Великолепной Тройке? – спрашиваю ее.
– Я думаю о ней как о тройке, – довольная легко подвернувшимся каламбуром отвечает Алёна.
– Ты не находишь ни в одном из них интереса, многие находят.
– Как же не находить? Понятное дело – смеются. Только непонятно над чем. Даже палец показывать не надо. У многих это называется быть смешным или веселым. Но я не многие, я – одна. Тройке я ставлю тройку – это мой окончательный ответ. Перестань торговаться, а будешь продолжать, сам станешь неинтересным. Неинтересность опасна своей заразительностью.
Незначительные и невзрачные тернии не мешали мне, однако, видеть большую картину нашей семидольной дружбы.
Итак, (попробую еще раз, если опять не отвлекусь на существенные второстепенности) мне предстояло сделать важное открытие, всем нашим хорошо известное. Первый раз существует для всего, даже для осознания собственной незаурядности, которая сводилась к тому, что мама не терроризировала меня мелочным контролем. К этому времени между мной и ею были четко распределены роли и очерчены границы дозволенности, которые она описала с идеальной прямотой и простотой.
«Если ты надумаешь отправиться в Центральную Африку, поселиться на самом высоком дереве, которое сможешь там отыскать, и провести на нем жизнь, у меня не будет с этим проблем. Не моя роль принимать за тебя решения или осуждать твои. Моя обязанность – показать тебе альтернативы».
Годами позже понятно стало, что в этих альтернативах и заключалась вся ее хитрость. Она не навязывала решения, а показывала их привлекательность, и как только я начинал понимать это, ее работа была завершена.
Наш класс перевели в межсменку по таинственной, очень серьезно звучащей, но от того не ставшей понятной причине – из-за нехватки учебных помещений. Это означало – теперь занятия будут начинаться в одиннадцать. Когда мы принадлежали первой смене, мы оттяпывали у нее классные комнаты. В межсменке мы в дополнение будем обдирать и вторую смену. Но у взрослых своя порой очень странная логика, в отличие от всех остальных случаев, когда она просто странная. Так или иначе, наше мнение ничуть не интересовало школьную администрацию.
Реорганизация имела свои прелести (но, как показывала жизнь, даже в одиннадцать лет прелести не приходят сами по себе, а в сопровождении какой-нибудь пакости). Мы более не должны пыточными щипцами вырывать себя из сладостной, блаженной, томной утренней неги и сразу же без промедления пускаться в бесконечную неодолимую погоню за временем. Минусом было то, что не оставалось времени на дело, и что важнее – часа на потеху.
Ратное сподвижничество решило закавыку, оказавшуюся не по плечу школьной администрации. Точнее, второй части, той, что касалась потехи.
– Вы знаете, что в парк Кирова приблудил бродячий зверинец? – Саня напирал больше на сообщение, чем на вопрос.
– Позавчерашняя новость. Две облезлые кошки, антилопа с одним рогом, и тот обгрызен, хромой слон и трусливый лев. Во потеха, – всезнающе прокомментировал Адик.
– Ты уже побывал там? – напирая больше на вопрос, чем на ожидание ответа, спрашивает Аида. Она слишком умна, чтобы не знать ответ.
– Нет, конечно, и не собираюсь. После московского зоопарка смотреть на этих несчастных голодных и обездоленных – нет уж, спасибо, – ответ доносится из глубины доброты и сострадания к безжалостно плененным животным, во всяком случае, именно так звучит он в собственных ушах.
– Почему бы нам не посетить зоопарк! – подал идею Саня, – до школы. Открываются они в восемь. Два обзорных часа. Вернуться в школу сорок минут. Это даст нам запас почти в полчаса.
«И заодно деньги за билеты хоть частично пойдут на пищу, содержание и лечение несчастных пленников», – хотим сказать Аида, Алёна и я. Но не говорим. Аида – по мягкости, Алёна – из соображений «что это изменит?», а я объявил беспощадную войну сарказму, особенно, если это первое, что приходит на ум.
Идея виделась более чем привлекательной. Особая прелесть чудесным образом заключалась в категорическом неодобрении проспекта ни учителями, ни родителями, если конечно они об этом когда-нибудь узнают. Перед нами готовились развернуться вольные просторы родного, хорошо знакомого города, готовящегося быть переоткрытым без скучного сопровождения безнадежно вышедших из моды, времени и строя взрослых. Не говоря уже о вожделении выхода за пределы общественных норм. После того, как перл идеи был обрамлен гордостью, возбуждением, нервозностью и готовностью к опасностям, подстерегающим нас на каждом шагу, план стал попросту неотразим.
Я с радостью поддержал идею похода, но обеспокоился беспечностью организации. Детали стыдливо переведены на запасную трассу, освободив все главные пути упоению идеей самой по себе, абстрактной и непомерно идеализированной. Безопасность, возможные осложнения наспех запихнуты в никчемный сундучок, чтобы не были видны и никого не раздражали. Я попытался привлечь внимание к техническим деталям похода, но все мои доводы глухо отражались от «как ты мастерски умудряешься все усложнять. Ты перепутал, не на Марс отправляемся, не паникуй».
Естественно, подобная реакция еще более усиливала мое беспокойство за девочек, которые могли привлечь нездоровый интерес местной нагорной шпаны, да и за мальчиков, беспечно веривших в то, что все проблемы на свете легко решаются шуточками. В равной степени – к радости и огорчению – я почувствовал себя взрослым среди детской мишуры.
Опять, в который раз, я не только оказался исключением, но даже не сразу осознал полу-ужасность обстоятельств, а лишь после того, как Алёна оплеснула меня вопросительным взглядом. Ну, конечно, (как это она всегда успевает понять раньше меня!) секретность предприятия была серьезной проблемой.
Какой сценарий ни выбираю, оказываюсь в заведомом проигрыше. Не рассказать маме было так же немыслимо, как не ночевать дома, а наутро объяснить, что провел ночь