•
В 1977 году (то есть спустя четверть века) Гор Видал приехал в Софию на Всемирную встречу писателей. Мне стоило немалых трудов устроить его приезд, поэтому я чувствовал себя обязанным заботиться о нем и дальше. И вот мы за столом в VIP-зале софийского аэропорта. Его друг демонстративно красит губы, а я заливаюсь краской, потому что не могу найти общий язык с такой сложной личностью. Джимми Картер только что был выбран в президенты, и я решил проявить осведомленность:
– Как ты думаешь, кто из писателей станет приближенным президента? Джеймс Дикки? Или кто?..
– Писатель? Приближенным?.. У тебя слишком высокое мнение об американских президентах.
– Но ведь всегда так было…
– Аргументы?
– Кеннеди и Фрост.
– О, только не надо объяснять мне мотивы поведения Джона, я же член клана Кеннеди, и мне известно больше, чем тебе. (Гор Видал был сводным братом Жаклин Кеннеди.) Ты знаешь, что Фрост – великий поэт, но не знаешь, что он был еще и великим фантазером. Он наболтал Хрущеву столько глупостей, что Джон запретил ему и близко подходить к Белому дому…
Драма между великим политиком, который тайно писал стихи, и великим поэтом, который хотел заниматься тайной политикой, возбудила мое любопытство. Но до фактов, которые мне требовались, я добрался с большим трудом. Прежде всего мне помогла книга Рива “Роберт Фрост в России” (F.D. Reeve, Robert Frost in Russia. Press Book, Boston, 1963) и наши с ее автором телефонные разговоры. (Только ему после скандала Фрост разрешил писать о встрече с Хрущевым.)
•
Небывало ожесточенная дискуссия о свободном стихе сделала старую дружбу особенно ценной.
Мы стали все чаще видеться с Цветаном Стояновым. У него всегда получалось внести в общение долю праздника. Как какая-то Шехерезада, он рассказывал мне о книгах, авторах, проблемах и событиях, о которых никто и никогда не слышал, и как будто оттягивал так момент казни. Как Синдбад-мореход, он исследовал невидимый мир идей, сидя в летящем кабинете отца в том самом симпатичном доме чистокровных интеллектуалов на улице Гоголя. Цветан переводил с нескольких языков и писал во всех жанрах, хотя истинной его стихией стало литературно-философское эссе. “Невидимый салон” и “Броселиандский лес” самым блестящим образом очерчивали те взгляды, которые тогда нас объединяли.
С Костой Павловым и Стефаном Цаневым мы тоже виделись каждый день. То, что мы стали неразлучны, будило в нас нечто вроде самоиндукции. Каждый из нас переживал свой отдельный, независимый творческий подъем. Каждый собирался развиваться в собственном неповторимом направлении, следовать по собственному пути, и именно эти пути в конце концов и развели нас по разным мирам. И все же знак, которым отметило нас начало 60-х годов, пагубным – но и спасительным – образом связал нас не только между собой, но и со странниками со всего мира… и не важно, как их называли: “сердитыми юношами”, “битниками”, “шестидесятниками”, “апрельскими разбойниками”, “хиппи” или еще черт знает как.
Время дало мне понять, что я – одиночка. Но тогда я пьянел от этой солидарности и обманывал себя, полагая, что ее невозможно разрушить.
Спонтанно мы решили объявить себя группой, выступая вместе на поэтических вечерах. Наши декламации никогда не имели русского митингового оттенка, но это были политические демонстрации, которые наделали достаточно шуму. Наверное, самыми скандальными и памятными оказались литературные вечера в ВИТИЗе [48] . Они совпадали с официальным Днем поэзии. И сразу же были восприняты как противопоставление ему. Хотя, впрочем, так оно и было. В подготовке подобных вечеров, в их рекламе и защите участвовали многие. Но все же, мне кажется, больше всего постарались театралы Желчо Мандаджиев, Апостол Карамитев, Любчо Тенев, Гочо Гочев…
Цветан Стоянов был ведущим на этих чтениях, а также произносил вступительное слово, где речь, разумеется, шла и о свободном стихе, и обо всех прочих человеческих свободах. Крупный, элегантно одетый, с вызывающим шейным платком и еще более вызывающей улыбкой, Цветан выглядел чрезвычайно живописно, но вместе с тем и очень серьезно.
Скандал разгорелся из-за трусливого и жалкого запрета, отправленного, подобно настоящему полицейскому ультиматуму, из Союза писателей на имя ректора ВИТИЗа. Публика нас поддержала. И мы не сломались.
Говорили, что наши поэтические вечера были одними из первых общественных протестов того времени. Так восприняли их Атанас Славов и Георгий Марков. Именно запрет превратил их в протест против запретов. От запрета одеваться как вздумается до запрета писать что хочешь.
Падали
каштаны и звезды
в скучном конце воскресенья,
когда
вышел на главную улицу
мальчик
в самых
узеньких брюках.
У Валерия Брумеля
самый
высокий прыжок!
У Имы Сумак самый
сильный голос!
А у этого мальчика
самые
узкие брюки.
Вы,
у которых нет ничего “самого”,
можете ли понять,
как шел он
и как ожидал,
что его позовет в переулок
самая красивая
девочка…
…И позвали его в переулок…
Два удара —
и…
он на земле.
И, как мыши летучие
или вампиры,
подскочили огромные черные ножницы.
И он побежал
с разрезанными штанинами,
как со вскрытыми венами.
И только плач его оглашал
скучный конец воскресенья.
Когда падали
слезы и каштаны —
зеленые
и колючие [49] .
(“Плач о разрезанных штанинах”, 1965)
А “Интеллигентская поэма” – мой главный “номер” – представляла собой протест посложнее.
Иду.
О, этот страшный путь,
устланный потерянными снами!
Со всех столбов телеграфных
свисают громкоговорители.
Я слышу музыку —
фанфары.
И слышу поэтические строки.
Я написал когда-то эти строки
о собственной огромной вере…
Но нет людей!
Безветрие.
Безвременье.
Бескрайность.
…………………………………
Вдруг вынырнул автомобиль.
Пронесся с прытью государственной…
…………………………………
И тормоза запели иронично.
И дверца у него сама открылась.
И бас приятный пригласил меня:
– Иди сюда.
Ах, наш ты человек!.. —
И снова полетел автомобиль.
И я стараюсь улыбаться через силу:
– Но все же…
Куда вы едете?
– Как куда?
Мы? К коммунизму!
Ты что, не видишь наши пиджаки
и трубки ?..
Ты что, не видишь сталь у нас в глазах ?..
– Я вижу… что людей нет на дороге…
– А ты не бойся, мальчик,
нет, не бойся.
Раз нет людей,
так нету и врагов.
…………………………………
И сердце сильно вдруг заколотилось,
и начало меня царапать, словно заяц.
Оно прокусывает грудь мою
и мчится впереди автомобиля.
Сердце мое —
как дикий заяц,
ослепленный
огнями дьявольскими фар,
летит,
летит
по светлому пути.
А тот, что в пиджаке, привстал
и закричал шоферу:
– Дави его!
Дави!
1963
Сегодня наши “литературные скандалы” того времени запаяны в капсулу молчания. Они неприятны прислужникам от литературы и мародерам, сочиняющим новую биографию истории…
Иногда я сам вздрагиваю – неужели я и правда все это пережил?
Меня вызвали к новому начальству Союза писателей. И заявили, что разочаровались во мне. Спросили, чего я добивался, создавая группу провокаторов. Сказали, что в их глазах виноват во всем я один, поскольку именно я член Союза, а вдобавок и партии. Следовательно, исключить можно только меня. Еще меня предупредили, что я должен прекратить “организованную деятельность” группы и никому не передавать содержание этого разговора.
Я пришел домой совершенно одинокий. Мне было непонятно, как теперь вести себя с людьми. Я не мог ни молчать, ни говорить. В этот момент мне позвонил Цветан Стоянов.
Как обычно. Но в его голосе я уже уловил необычные интонации. Он справился о моем здоровье, как будто я был болен. И настоял на том, чтобы “прямо завтра” пообедать с ним в венгерском ресторане.