Но тогда наша триумфальная поездка закончилась у ворот современного, блестящего на солнце завода. Какой-то капитан подошел ко мне и по-свойски сказал:
– Ну что, они едут?
Вместо того чтобы ему ответить, я нервно спросил:
– Генерал Грыбчев уже здесь?
Капитан вдруг сделался подозрительным:
– Кто вы? Предъявите документы!
– Мои документы у генерала Грыбчева. Немедленно отведите меня к нему! Мне нужно сообщить ему нечто исключительно важное.
– Парень, если ты так шутишь, то пожалеешь, что вообще родился! – взбесился капитан, явно не знавший, как ему поступить.
И все-таки, пораскинув мозгами, он взял меня за локоть и отвел к генералу Грыбчеву, который стоял в десяти метрах от нас. К моему счастью, его золотые очки блеснули вполне дружелюбно:
– А откуда ты родом, Левчев?
– Из Трояна.
– Правда? Очень жалко!
– И что же в Трояне такого жалкого?
– В Этрополе жили Левчевы, и в детстве у меня был один друг – Спиро.
– Так это мой отец! Мой род из Этрополе.
Я так и не узнал, почему генерал Грыбчев сохранил столь теплые воспоминания о моем отце. По возрасту, как я тогда прикинул, они не могли быть одноклассниками, не могли быть и в одной компании. Но и ошибки быть не могло.
– Я потому и задержал твои документы, что хотел с тобой познакомиться. И разумеется, их у меня с собой нет. Но я дам тебе записку.
Он вынул служебный блокнот и хорошую ручку и написал: “Товарищ Левчев наш человек. Прошу оказывать ему содействие”. Подпись. Но этого ему показалось мало, и он подозвал молодого человека в гражданском и распорядился:
– Посадите товарища в машину с кинокамерой.
Вот так, вдруг, все сразу изменилось, изменилось даже больше, чем я мог тогда предполагать. Марин на законных основаниях поехал следом за нами. А я мчался, никем больше не прикидываясь, в настоящей машине сопровождения всего в нескольких метрах от открытого лимузина триумфаторов. Наша машина тоже была открытой. На заднем сиденье нас, как в тачанке, было трое – телохранитель, оператор с камерой и я. Мы смотрели назад, то есть непосредственно на лица Никиты Хрущева и Тодора Живкова. Они стояли и махали ликующему народу. Когда же они уставали или им надоедало, то они одновременно садились.
Как бы я ни мечтал вернуться в машину к Марину, надо все же признать, что те несколько часов, которые я смотрел в глаза вождям, пошли мне на пользу. Прежде всего я с удивлением обнаружил, что отношения между Живковым и Хрущевым не такие уж идиллические. Хрущев давал понять даже народу, что не уважает и не слишком высоко ценит гостеприимного хозяина. Конечно, в речах проскальзывали дежурные фразы, но и они были довольно сдержанными. По идее, Живков должен был выглядеть очень любезным, но и он казался скованным. А Хрущев, как я заметил, время от времени смотрел на него просто с ненавистью. Я подумал: “Ну нет, наш долго не продержится. Неужели его выдвинули без благословения хохла?!” Впервые Живков произвел на меня благоприятное впечатление. Возможно, потому что мне было его жалко.
В сущности, я оказался единственным журналистом, который околачивался около вождей. Знаменитые Харалампий Трайков (или Бушо, как прозвали его в клубе) и Георгий Боков вращались на других орбитах. В Болгарию с Хрущевым приехал и его новоиспеченный зять Аджубей, который в качестве приданого получил газету “Известия”. До Аджубея в России бытовала пословица: “Не имей 100 рублей, а имей 100 друзей”. После его появления пословица изменилась: “Не имей 100 рублей, не имей 100 друзей, а женись, как Аджубей!” Так вот, Бушо и Боков сделали ставки на эту звезду и двигались согласно его программе. Эти старые волки знали, что их присутствие на заводских и колхозных встречах бессмысленно. Там ничего не решалось. Разговоры за рюмкой всегда гораздо важнее.
Я же перемещался в соответствии с официальной программой, не отклоняясь от маршрута, как верблюд Тартарена из Тараскона. Конечно, очень трудно объяснить, в силу каких причин Хрущев решил на время отодвинуть мировую политику, за которую он ощущал такую серьезную ответственность, на второй план и целый день мотаться по какой-то болгарской деревне под Плевной, а потом целых три часа произносить речь перед разморенными на солнце колхозниками и окружным активом. Стиль времени? Нет. Стиль Хрущева.
Я уже тоже валился с ног от усталости, как вдруг рядом со мной снова вырос странный генерал Грыбчев:
– Как дела? Нужна какая-нибудь помощь?
– Помогите мне взять интервью у Хрущева.
– Нет! Этого я сделать не могу! – категорично заявил он. А потом посмотрел на меня испытующе. – Но я могу попробовать, если хочешь, договориться с Ниной Хрущевой.
15 минут спустя я уже с ней разговаривал. На трибуне деревенской площади.
Ее великий супруг, бросив белую шляпу рядом с микрофоном, говорил что-то, что, очевидно, интересовало только его. Как будто речи стали для него физиологической потребностью. Мы отошли немного назад, где можно было спокойно поработать.
Нина была непривлекательной, расплывшейся, безвкусно одетой учительницей. Возможно, ее и не отличала надменность, свойственная большинству супруг верховных партийцев, но в ее голосе звучал какой-то неприятный иронический оттенок. Когда она увидела, как неловко я пытаюсь записать ее реплики, она вырвала у меня блокнот и сама нацарапала ответы. Они были остроумными: “Очень уж вы хитры, молодой человек. Вот вы спрашиваете, что сейчас читает Нина Хрущева, чтобы понять, насколько она начитанна…” Все на вершине власти были болезненно мнительными…
В конце все того же долгого дня Хрущев посетил мавзолей русских воинов в Плевне. Зал был неприятно забит местными политическими шишками, журналистами и охраной. Я впервые вошел сюда и засмотрелся на иконы. И вдруг я услышал густой гулкий голос:
– Кто художник?
И тут я увидел, что в храме нас только двое – Хрущев и я. Мне показалось, что мы стоим посреди некоего волшебного зеркала, с помощью которого вызывают духов. Сияние тишины было невыносимым. И я попытался разрушить ее, прочитав какую-то табличку:
– Антон Митов. Иван Мырквичка…
– Молодец! – снова отозвался эхом голос вождя.
Я так и не понял, кому предназначалась эта похвала – Мырквичке или мне, а может, и ему самому. Не понял, а ведь это был мой единственный разговор с вождем мирового социализма.
И сейчас, когда я думаю о Хрущеве, перед глазами у меня всегда одна и та же картина: с трудом заложенные за спину руки, взгляд властелина из-под полуприкрытых век колхозных глазок. Так Хрущев созерцает историю. Он стоит в ручье крови, невероятные подвиги и дикие истязания, смелость и подлость окружают его. А он стоит один. Рядом с ним никого нет. Кроме одного сумасшедшего поэта, задержавшегося из-за своей рассеянности. (Это же чувство мне пришлось испытать потом еще раз.)
Тихие шаги приближаются ко мне. И кто-то шепчет мне на ухо:
– Товарищ, вас ищут. Пожалуйста!
На входе меня хватают за ворот и выпроваживают восвояси. Товарищ Хрущев, мол, хочет остаться в абсолютном, абсолютнейшем одиночестве.
Репортажи о визите Хрущева были высоко оценены в редакции. Меня как раз хвалил на летучке главный редактор, когда его нервно и срочно вызвали к завотделом в ЦК. О причинах можно было не гадать. Славчо с грустью посмотрел на меня, и я пошел следом за ним. Стоило нам только войти, как политический наставник зарычал:
– Славчо, кто написал эти бесстыдные выдумки?! – И он ткнул пальцем в мои репортажи.
– Это я их написал! – сказал я, но он даже не захотел повернуться в мою сторону.
– Я же тебя предупреждал, Славчо, я говорил тебе: будь бдителен. Ты только посмотри, какие глупости вложены в уста Нины Хрущевой! Что будет, если их прочтут советские товарищи? А если кто-нибудь воспользуется…
– Вы сказали – глупости?! – взорвался я. Мой голос стал тонким и задрожал. – Значит, по вашему мнению, слова Нины Хрущевой – это глупости?!.
– Не слова Нины Хрущевой, а то, что вы ей приписываете!
Я вынул свой блокнот:
– Вот, все эти глупости Нины Хрущевой написаны ею собственноручно!
Меня криками прогнали из кабинета. Немного погодя оттуда вылетел и Славчо – счастливый:
– Молодец! Спасибо тебе. Защитил редакцию!.. Но… Сбавь обороты. Ты становишься грубым и самонадеянным. Я за тебя волнуюсь…
Я тоже был счастлив. И ни о чем не беспокоился. Вернулся домой в свой дикий Западный парк. Пошел погулять с сыном. Он мне пожаловался, что какой-то мальчишка побил его в детском саду. Мы провели занятие по боксу (на следующий день он отомстил своему обидчику). После ужина мы с Дорой выпили по бокалу вина на балконе. Мы очень соскучились друг по другу. А когда все уснули, я тихо вышел в кухню и открыл свою тетрадку со стихами:
Вчера я один возвращался.
И кто-то хлопнул меня по плечу,
как иногда поступают приятели.
Я обернулся, обрадовавшись,