— Это правда?
Никлас кивнул.
— Я не знаю, как это у меня получается. Просто получается, и все. Это так забавно!
— А ты, Доминик, — вкрадчиво произнесла она, — ты умеешь делать что-нибудь такое?
Доминик задумался.
— Да, умею. Не то, что делает Никлас, а совсем другое. Подумай о чем-нибудь, Виллему! Очень настойчиво. И я скажу тебе, о чем ты думаешь.
— Что? У тебя это получалось?
— Много раз. Попробуй!
Виллему закрыла глаза, чтобы лучше сосредоточиться. Все ее существо от поднятых плеч до стиснутых рук и обтрепанных башмаков превратилось в мысль.
Она думала о печенье, засунутом в карман передника.
Доминик тоже закрыл глаза.
— Оно четырехугольное, светло-коричневое. Его можно есть, оно вкусное. Оно находится в темном месте. Но с ним связано какое-то коварство. Ты стащила его?
Виллему кивнула, не глядя на него. Никлас смотрел на обоих во все глаза.
— Оно совсем рядом, — продолжал Доминик, — думаю, что это печенье, лежащее у тебя в кармане.
Виллему открыла глаза и шумно выдохнула.
— Не такой уж ты премудрый! — сказала она и с благоговеньем вытащила из кармана печенье. — Подумаешь!
Доминик улыбнулся, хотя это его и задело.
— А ты-то сама?
— О, я…. — сказала Виллему, взмахнув рукой. — Я умею много! Я могу все что угодно! Могу ходить по воде. Могу заколдовать тебя, сделаться невидимой…
— В самом деле?
Она быстро одумалась.
— Нет, я ничего не умею, — призналась она смущенно. — Пока не умею. Но я знаю, что многое смогу, когда вырасту. Представляете, что мы могли бы натворить все вместе, Доминик, Никлас… — она засмеялась. — Нет, я буду называть вас Доминиклас! Так будет экономнее!
— Ой, Тристан свалился в бочку с водой! — сказал Никлас.
— Ничего! Они просто купают его!
— Но они выпустили его из рук, мы должны… А вот и взрослые!
— Вот это представление! — хохотала Виллему, передразнивая их испуганные крики.
Тристана спасли еще до того, как он был опущен в воду. И Лене вместе с Ирмелин пристыженно выслушивала теперь упреки своих родителей.
А те трое, что были на сеновале, взирали на происходящее с чистой совестью, хотя они и сами были не прочь немного позабавиться.
Когда же воцарилось спокойствие, Виллему сказала, сверкая глазами:
— Я хочу стать взрослой.
— Я тоже, — сказал Никлас. — Подумать только, на какие забавы мы способны вместе! Дурачить людей и… все, что хочешь!
— А почему бы нам не начать уже теперь? — предложила Виллему.
— Нет, ты же понимаешь, они не должны знать, что мы умеем колдовать! Детям не разрешают делать это!
— Да, верно. Сначала нам нужно кое-чему научиться. А потом уж мы им покажем! О, как хочется стать взрослой, поскорее бы!
Доминик ничего не сказал. Он думал об отце, и великий страх охватывал его по-детски доверчивое сердце.
После обеда Микаел сидел возле Аре, который рассказывал ему о своей долгой жизни.
— Подожди немного, дедушка, — сказал Микаел, — ты не возражаешь, если я запишу кое-что? Мне кажется все это таким интересным!
Аре был приятно удивлен.
— Матильда найдет для тебя бумагу. Но ты ведь не сможешь записывать все подряд, я говорю так быстро…
— Я запишу только самое главное. А потом добавлю все остальное. Я запишу все, что слышал вчера и сегодня. Будет интересно сохранить все это.
— Замечательная идея.
Микаел пошел в соседнюю комнату, где наткнулся на Андреаса. У того имелось немного грубой бумаги, но и на ней можно было писать.
Аре тяжело дышал, и Микаел поудобнее уложил его. Старику принесли прекрасный обед, а Микаел все писал и писал…
В эту ночь Микаел пережил ужасный приступ. Доминик не мог не заметить этого, он сел на кровать к отцу и заплакал, делая безуспешные попытки помочь ему.
Придя в себя, Микаел испуганно прошептал:
— Дорогой мой мальчик! Спасибо за помощь! Мне не хотелось пугать тебя!
— Папа, Вы не должны были говорить то, что сказали! Не должны были!
— Что же я сказал?
— Вы сказали: «Дай мне умереть. Я не хочу ничего другого. Хочу покоя, покоя. Хочу мира».
— Я сказал это? Выбрось это из головы, Доминик. Я говорю так только в самые трудные моменты, я сам не понимаю, что говорю.
— Но где у Вас болит? В голове?
— Нет. В душе. Понимаешь ли, я вижу картины…
— И что же Вы видите?
В глазах мальчика была озабоченность. Микаел знал, что об этом он не должен рассказывать, но он понимал, что Доминику трудно жить в неведении, что мальчик оценит доверие к нему.
— Что-то стремится овладеть мною, — после некоторого колебания начал он. — Оно скрыто далеко-далеко в тумане. И этот туман становится все темнее и темнее по мере приближения. Я нахожусь в какой-то бесконечной пустоте, на какой-то беспредельной равнине. И когда это пустое пространство становится абсолютно черным, то самое приближается ко мне в темноте. Я начинаю различать его очертания. И то, что я вижу, пугает меня и одновременно делает счастливым. Оно манит меня чем-то удивительным, и я больше не могу этому сопротивляться. Для меня существует теперь только один путь.
Доминик, чувствительный к мыслям и переживаниям других, сжал отцовскую руку.
— Я буду с Вами и не позволю, чтобы это поглотило Вас, — сказал он, со всхлипом вытирая слезы. — Я буду держать Вас так крепко, так крепко, что крепче и не бывает. Хорошо, что Вы рассказали мне об этом. Я был так напуган. Но мне кажется, я не должен был спрашивать.
— Теперь ты не боишься?
— Боюсь еще больше, чем когда-либо. В особенности боюсь того, что соблазняет Вас: той красивой изнанки… Не верьте этому, папа! Но я буду сражаться с этим, я удержу Вас!
— Спасибо, мой дорогой друг! Мой любимый мальчик!
Микаел притянул сына к себе, и тот забрался к нему в постель. Подложив руку под голову отца — чтобы крепче держать его, — он уснул.
Микаел долго лежал без сна. По его щекам катились крупные слезы. Он не хотел покидать своего прекрасного сына. Но он должен был это сделать. Он не мог больше бороться. Он так горячо желал быть поглощенным тьмой.
Занимая высокий офицерский пост в армии Его Величества Фредерика III, Танкред Паладин был на следующий день отозван в Акерсхус, чтобы разобраться со шведскими пленными, захваченными в пограничных столкновениях между Норвегией и Швецией.
Стоя посреди площади, на которой находилась группа пленных, ждущих освобождения, Танкред Паладин беседовал с одним норвежским офицером.
— Как получилось, что Вы попали в Норвегию, майор Паладин? — спросил норвежец.
— Я приехал в гости к родственникам, в поместье Гростенсхольм.
— В самом деле?
Норвежец был изумлен. Имя Паладин считалось в Дании самым аристократичным, и то, что у него были норвежские родственники, звучало неправдоподобно. Танкред пояснил:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});