Читать интересную книгу Неестественные причины - Филлис Джеймс

Далглиш отвернулся от окна и обвел ком­нату свежим взглядом. Оказалось, что на спинке кресла под окном лежит сложенное одеяло, к подлокотнику прислонена подуш­ка. Очевидно, тетя Джейн провела ночь в кресле. Едва ли из беспокойства за племян­ника. Далглиш теперь припомнил, что они привезли с собой ночью в «Пентландс» Лэ-тема. И, значит, тетя уступила ему свою ком­нату. Сообразив это, Далглиш почувствовал раздражение, хотя неужели он настолько мелочен, что его задевает теткина забота о человеке, который ему неприятен? Но даже если и так, что тут такого? Антипатия между ними взаимная, если на то пошло. А день и без того обещает немало болезненных от­крытий, не к чему заниматься еще и само­бичеванием. Но хорошо бы сейчас обойтись без Лэтема. Слишком живы в памяти собы­тия минувшей ночи, чтобы теперь сидеть с ним вместе за завтраком и говорить о том о сем как ни в чем не бывало.

Спускаясь тихонько по лестнице, Далглиш услышал голоса. Привычно по-утреннему пахло кофе и беконом, однако гостиная ока­залась пуста. Значит, тетя с Лэтемом завтра­кают в кухне. Голос Лэтема, высокий и за­носчивый, внизу был слышен вполне отчетливо, но тихие ответы Джейн до него и здесь не долетали. Далглиш шел крадучись, на цыпочках, как будто был чужим в этом доме. Хотя встреча с Лэтемом ему так или иначе неизбежно предстоит, придется выслуши­вать его извинения, объяснения, может быть, даже, упаси Бог, изъявления благодарности. А там, оглянуться не успеешь, нагрянет весь Монксмир – с вопросами, доводами, спора­ми и возгласами. Для Далглиша в их сооб­щениях не будет открытий, а радоваться новым доказательствам собственной право­ты он разучился. Он давно уже понял – кто, и еще в понедельник сообразил – как. Но для всех, на ком лежало подозрение, это будет день оправдания и торжества – большое со­бытие. Люди испытали страх, неудобства, унижение. Безбожно было бы теперь ли­шить их праздника. Все так. Однако пока что он старался ступать как можно неслышнее, пусть праздник еще поспит.

В камине трепыхался слабый огонь, почти бесцветный под лучами солнца. Часы пока­зывали начало двенадцатого. Уже прибыла почта, на каминной полке, прислоненное к стене, стояло письмо, адресованное ему. Даже через всю ширину комнаты Далглиш сразу узнал крупный наклонный Деборин почерк. Он достал из кармана свое неотп­равленное письмо к ней и приставил кон­верт к конверту – его мелкие ровненькие буковки рядом с размашистыми слитными. Конверт тонкий, один листок. Далглиш вдруг ясно представил себе, что могла написать ему Дебора на четвертушке бумаги, ее пись­мо легло как бы в один ряд с прочими пред­стоящими неприятностями, и открывать его сейчас стало трудно и совсем необязатель­но. Он еще стоял так, злясь на себя за коле­бания, побуждая себя преодолеть их и вы­полнить такое простое и естественное дей­ствие, когда раздался шум подъезжающей машины. Значит, они уже приехали и, конеч­но, сгорают от любопытства и полны при­ятных предвкушений. Однако в подъехав­шей машине Далглиш узнал «форд», кото­рым пользовался Реклесс, и увидел, что инспектор прибыл один. Хлопнула дверца. Реклесс помедлил минуту перед дверью, словно собирался с духом. Под мышкой у него был диктофон Селии Кэлтроп. День начался.

Пять минут спустя они вчетвером уже слу­шали признание убийцы. Реклесс сидел у диктофона и поглядывал на него озабочен­но и сердито, видно, опасался, как бы это устройство сейчас, в ответственный момент, не сломалось. Джейн Далглиш расположи­лась в своем всегдашнем кресле слева от ка­мина, неподвижная, руки сложила на коле­нях, будто слушает пластинку. Лэтем – в картинной позе у камина, одну руку свесив с каминной доски, забинтованную голову откинув на серую каменную стену. Ну про­сто бывшая театральная знаменитость перед фотоаппаратом, подумалось Далглишу. Сам он сидел во втором кресле с подносом на коленях, старательно поддевая на вилку ма­ленькие кубики-тосты, специально приго­товленные тетей, и поднимая в обеих забин­тованных ладонях, благо нечувствительных к горячему, дымящуюся кружку с кофе.

В обращенном к ним голосе погибшей девушки не слышалось обычного неприят­ного самоуничижения – он звучал четко, уверенно, спокойно. Лишь изредка на миг прорывались нотки какого-то восторга – и сразу же подавлялись. То была песнь ее тор­жества – и однако она вела свой жуткий рас­сказ с уверенностью и бесстрастием радио­дикторши, читающей вечернюю сказку для малышей.

«Я уже в четвертый раз диктую свое при­знание. В четвертый, но не последний. Одну и ту же пленку можно использовать снова и снова. И вносить исправления. Это еще не окончательный вариант, как говорил Морис Сетон, трудясь над своими жалкими кни­жонками, как будто они вообще стоили тру­да, как будто не все равно, какое слово он в конце концов выберет. И большей частью это бывало мое слово, которое я ему так не­назойливо, исподволь нашепчу, чтобы он, не дай Бог, не понял, что это звучит человечес­кий голос. Он и за человека-то меня не счи­тал. Я была у него просто машиной для сте­нографирования и перепечатки, для штопки его одежды, мытья посуды, даже иногда для готовки пищи. Не очень надежная машина, я ведь не могу ходить. Но ему от этого было только проще. Он относился ко мне как к бесполому существу. Мало того что не как к женщине, это-то ясно, но я вообще была для него существо без пола. Меня можно было допоздна задержать за работой, оставить но­чевать, вынудить пользоваться его ванной. Никто не посмотрит косо. Никто и не косил­ся. Никому дела не было. А что такого? Не­возможно же вообразить, что кого-то потя­нет ко мне прикоснуться. Так что он был со мной в полной безопасности. И я с ним, ви­дит Бог, тоже.

Ему бы показалось смешно, скажи я ему, что я была бы ему хорошей женой. Да нет, не смешно. А противно. Все равно как взять в жены слабоумную. Или животное. Почему уродство отталкивает? Ведь он не один так ко мне относился. То же выражение я виде­ла и на других лицах. Например, у Адама Далглиша. Почему я называю его? Потому что он видеть меня не может. Он как бы го­ворит: «Я люблю, чтобы женщины были кра­сивы. И грациозны. А тебя мне жаль, но ты мне противна». Я и самой себе противна, су­перинтендант. Противна самой себе. Но ни к чему тратить пленку на предисловия. Пре­дыдущие мои признания все были слишком многословны, плохо скомпонованы. К – кон­цу даже скучны. Но будет еще время все вып­равить, довести текст до совершенства, и я смогу слушать пленку снова и снова сколько захочу, всю жизнь, и каждый раз испытывать острое чувство удовлетворения. А может быть, я ее в конце концов сотру. Но потом, не сейчас, может быть, никогда. Неплохая мысль – оставить ее потомкам. Единствен­ный недостаток тщательно продуманного и безупречно осуществленного убийства – в том, что его некому оценить по достоинству. Остается одно утешение, пусть и ребяческое, что имя мое замелькает в газетных заголов­ках после того, как я умру.

Замысел был, конечно, сложный, но это только приятно. Вообще говоря, ничего нет трудного в том, чтобы убить человека. Каж­дый год это проделывают сотни людей и, ненадолго прославившись, оказываются за­бытыми, как вчерашние новости. Я могла бы убить Мориса Сетона когда мне вздумается, тем более после того, как мне в руки попали пять граммов белого мышьяка. Он унес их из музея в «Клубе мертвецов», подменив со­дой в склянке, он тогда писал «Смерть в ку­хонном горшке». Бедняга Морис был просто помешан на достоверности. Даже об отрав­лении мышьяком не мог написать без того, чтобы не подержать это вещество в руках, понюхать его, убедиться, как быстро оно растворяется, ощутить волнение игры со смертью. Эта его страсть к реалистическим подробностям, к знакомству с предметом на собственном опыте занимала в моем замыс­ле центральное место. Именно она привела его, обреченного на гибель, к Лили Кумбс в «Кортесклуб». И прямо в руки к убийце. Мо­рис хорошо разбирался в чужих смертях. Хотелось бы посмотреть, как ему понрави­лась своя? Он, разумеется, собирался мышьяк вернуть, взял только на время. Но пока собрался, я успела тоже произвести подме­ну, и в клубный музей на место соды Мори­сом была подсунута – сода же. А мышьяк, я решила, может мне при случае пригодить­ся. И не ошиблась. Он очень даже пригодит­ся, и совсем скоро. Подсыпать порошок во фляжку, которую всегда носит при себе Диг-би, для меня не проблема. А что потом? По­дождать той неотвратимой минуты, когда он, предоставленный самому себе, почув­ствует, что не может больше выносить оди­ночества и должен немедленно выпить? Или объявить ему, что Элизе Марли известно не­что о смерти его брата и она назначает ему тайное свидание на пляже? Оба варианта подходят. Так и эдак результат один. Он ум­рет, и попробуйте тогда что-нибудь доказать. Немного погодя я попрошусь на прием к инспектору Реклессу и сообщу ему, что Диг-би жаловался на живот и я видела, как он рылся в аптечке Мориса. И что Морис в свое время взял в «Клубе мертвецов» мышьяк, а потом, как он мне сказал, положил на место. Ну а вдруг не положил? Вдруг не смог себя заставить? Это на него похоже. И все под­твердят. Все знают, как он писал «Смерть в кухонном горшке». Сделают анализ порошка в музейной витрине, обнаружат, что это не яд. И получится, что смерть Дигби Сето­на – трагическая случайность, а виноват в ней его брат Морис. По-моему, шикарно, комар носу не подточит. Даже жаль, что са­мого Дигби, который, несмотря на тупость, все же способен был оценить мои находки, – что его нельзя посвятить в этот последний план.