Читать интересную книгу Броня из облака - Александр Мелихов

Сегодня, еще раз повторяю, единственной рациональной причиной противостояния сделалась борьба за безопасность — коя и превратилась в главный источник опасности. Ибо каждая сторона воображает, будто она станет жить спокойнее, наводя страх на противную ей сторону, — тогда как именно страх заставляет людей творить наиболее непоправимые безумства.

А ведь сегодня миру выпала еще невиданная в истории удача: сильные несопоставимо более рациональны, а потому и более миролюбивы, чем слабые — по крайней мере, наиболее необузданные реваншисты, мечтающие любой ценой отомстить за прошлые унижения, обретаются среди Давидов, а не среди Голиафов. И если бы воображающие себя прагматиками Голиафы не натравливали друг на друга собственных «сукиных сынов», виртуозно использующих апломб и глупость своих патронов, то они без особенных жертв могли бы удержать всех сукиных сынов на коротком поводке.

Но какой же рациональный слизняк во всемирной коммунальной склоке, именуемой пышным словом Геополитика, станет руководствоваться низкой корыстью! Вы поставили кастрюлю на наш стол — мы ошпарим вашу кошку! Вы поигрываете ножичком — мы будем поигрывать гранатой!

Вот и Том Сойер, прежде чем начать драку с чванным чужаком, проводил по земле черту, обозначая зону своих геополитических интересов: попробуй-де перешагнуть! Мальчишки, равно как и державы, обычно доходят до мордобоя через череду взаимных тычков в плечо, каждый из которых должен быть сильнее предыдущего (в нашем случае последний толчок оказывается последним в истории). Взрослые в таких случаях учат: уступить должен тот, кто умнее, однако мальчишкам-то прекрасно известно, что уступивший останется навеки униженным не только в чужих, но и в собственных глазах. Это в вашем, взрослом мире людей уважают за отличную учебу и примерное поведение…

Но, антр ну и тет-а-тет, существует ли он в действительности, этот взрослый мир? Почтенный академик прогуливается с дамой, шпана сбивает с нее шляпку — он же как более умный подхватывает спутницу под ручку и торопливо семенит прочь. И что, наше уважение к нему и впрямь нисколько не поколеблется? И на его собственном образе себя и впрямь не останется ни малейшего пятнышка? Бывают ли люди настолько взрослые, что они и вправду гордятся исключительно своими профессиональными достижениями?

В фокус-группе моих друзей-«демократов» таких истинно взрослых людей практически не нашлось. Вернее, покуда им казалось, что неприязнь мира обращена исключительно на нашу правящую верхушку, они вполне могли даже и радоваться конфузам своей державы, исполняя интернациональный долг интеллигентного человека — радоваться каждому новому доказательству того, что правительство именно его державы есть самое глупое и низкое правительство всех времен и народов. Теперь же, когда российское правительство порождается народной массой с куда большей очевидностью, нежели правительство советское, у них зародилось страшное подозрение, что классическая формула «я люблю свой народ и ненавижу свое правительство» чем-то напоминает признание «я обожаю свою жену и ненавижу ее скелет». Хуже того — у них зародилось еще более страшное подозрение, что такая прежде смехотворная фикция, как «честь державы», является частью их собственной чести. Что, согласившись видеть свою страну жалкой и презренной, они остаются без средств удовлетворения важнейшей экзистенциальной потребности — потребности идентифицироваться с чем-то бессмертным и почитаемым. Что можно сколько угодно уважать и даже любить другую страну, но ощутить себя ее частью — искренне ощутить! — удел редких одиночек.

И если в роковые минуты перед индивидом встает вопрос: жизнь или честь? — то у народов, у наций, как уже было сказано, такого выбора нет — для них честь и есть жизнь. Отказавшись от чести — понимаемой вполне мальчишески, — они уничтожат у наиболее гордой части населения важнейшие стимулы дорожить своим народом и приносить ему серьезные жертвы.

Вспомним еще раз, как более ста лет назад самые уязвленные в своем национальном достоинстве европейские (в том числе и российские) евреи избрали два пути выхода из унижения — путь напора: «Мы войдем в ваше общество на равных!» — и путь надменной самоизоляции: «Для себя мы достаточно хороши и ни в чьем признании не нуждаемся». Первая формула через череду погромов, через Освенцим и бесчисленные антисемитские кампании, кажется, во всех странах, где жили евреи, в конце концов обеспечила почти полное равенство потомкам уцелевших (Освенцим и оказался последним входным билетом в европейское общество). Вторая, формула Жаботинского, имела своим итогом государство Израиль. У которого уже ни к кому нет наиболее опасных иррациональных претензий — претензий, основанных на уязвленной гордости. На отказе считать его красивым.

Путь «ни на чем не основанной национальной спеси» оказался самым безопасным. А вот нас российская «спесь» только раздражает…

Битые и небитые

Еще одно наблюдение: в фокус-группе моих старых приятелей (все до единого, в десятый раз подчеркиваю, с безупречной демократической анкетой) лишь один нашел рациональные основания тому, что великие державы предпочитают обмениваться не услугами, а неприятностями и угрозами: все это-де подготовка к каким-то будущим переговорам. И чем в более неприятное положение до этого ты сумеешь поставить соперника, тем уступчивее он сделается. Этот же приятель единственный осудил Россию за неадекватное — недостаточное! — применение силы после обстрела Цхинвала: надо было все раздолбать к черту, и наступил бы мир и покой. «На зоне бывают такие мужики — не так чтобы очень сильные, но очень решительные. И с ними все живут в мире. Потому что если их затронуть, никогда не знаешь, чем это кончится. И от этого всем спокойней, не надо вечно прощупывать, что можно и чего нельзя».

«Костя так и остался мальчишкой, — огорчился другой мой приятель. — Мы же идем не в зону, а в цивилизованный мир. Надо сделать так, чтобы нас уважали, а мы все хотим, чтобы нас боялись! Почему у Финляндии нет никакой этой милитаристской дури, никаких национальных идей, а ее все уважают?» Насчет мальчишества он был совершенно прав: в мальчишеской компании невозможно добиться уважения, не выказывая глупой, мальчишеской или какой там еще лихости. Если ты боишься пройтись по карнизу или позволяешь безнаказанно щелкнуть себя по носу — даже девочки такого тихоню уважать не будут. И те мальчишки, кто в силу душевной тонкости или физической хилости не смогли выдержать экзамен по дикарской храбрости, с огромным облегчением удаляются во взрослый мир, где эти устаревшие доблести уже не требуются.

Вот только существует ли тот мир, где совершенно не требуется умение внушать страх? По счастью, да. Но лишь под прикрытием какого-то другого мира, обладающего этим умением в самой убедительной степени. Филологу или математику может ни разу в жизни не потребоваться умение драться или стрелять. Но это лишь потому и до тех пор, пока это вместо него делает полиция, защищающая кроткого законопослушного интеллигента от бандитов, хулиганов и даже особо выдающихся хамов, только и ждущих, как бы тем или иным способом сесть на шею ближнего.

Зато уж сама полиция даже в наицивилизованнейших странах всегда готова к неадекватному применению силы и к нарушению закона во имя «пользы дела». И ничего другого быть не может. У людей, ежедневно сталкивающихся с самыми ужасными и мерзкими проявлениями человеческой природы, не может сохраниться тот же образ мира, а следовательно, то же представление об адекватности, что у мирного обывателя, для которого сильнее хама зверя нет. Даже во французских фильмах, не говоря уже об американских, полиция постоянно начинает допрос с затрещин. Время от времени такие случаи попадают в газеты, и очень хорошо, что попадают, и все-таки… Все-таки, если полиция сделается такой же мягкой и законопослушной, как те, кого она защищает, то правовым нигилизмом, решительностью и устрашающим оскалом придется обзаводиться самим защищаемым. Но если полицейский обзаведется ценностями интеллигента, а интеллигент ценностями полицейского, ни от того, ни от другого не будет никакого проку. Ценности интеллигентов и «силовиков» всегда должны соперничать и никогда не побеждать друг друга.

Похоже, подобное разделение функций (а значит и ценностей) сложилось и на международной арене. Кучка стран-счастливчиков оказалась в некоем заповеднике, обретя возможность жить по сравнительно гуманным законам, и это огромная удача для всего мира — обретение реторты, в которой вырабатывается образ цивилизованного будущего, в том числе и для мира джунглей. Но обитатели заповедника должны понимать, что такое будущее для остального мира наступит отнюдь не завтра, если вообще когда-нибудь наступит. И если они заставят тех, кто охраняет границу меж диким лесом и их уютным уголком, жить по законам заповедника, то в скором времени они сами будут вынуждены вернуться к архаическим дикарским доблестям — или погибнуть.