Читать интересную книгу В башне из лобной кости - Ольга Кучкина

81

Как вышедшие из тюрьмы,

Мы что-то знаем друг о друге

Ужасное. Мы в адском круге,

А может, это и не мы.

А. А. А.

82

Моего мужа поставили в известность: если сердце выдержит — будет жить, нет — нет. Он огласил известие не сразу. Я не прореагировала. Значит, выдержало, чего реагировать. Я отравилась. Меня вытаскивали с того света. Тянулось с неделю. Ставили капельницы, температура скакала как бешеная, за неделю я распрощалась со всеми целлюлитами, накопившимися за годы, и превратилась в щепку. Муж ежедневно являлся в больницу как на работу, сидел рядом, держал за руку, я сочувствовала ему, но толку в моем сочувствии было чуть. Через неделю, теряя надежду, он принес красивый флакон из-под какого-то зарубежного питья, в котором находилась простая вода: она не простая, Петрович принес, будем по глоточку пить через каждые пятнадцать минут в течение трех часов. И ты будешь со мной все три часа, спросила я. Естественно, отозвался он. Они занимались в своей фирме прорывными технологиями, в том числе медицинскими, и так прорывались и прорвались в новое тысячелетие. Если не считать малости. Сквозь заградотряды чиновников, с их глазами завидущими, руками загребущими, не прорвалась почти ни одна технология. В фирму ходили прекрасные безумцы, с прекрасными идеями, которые не просто возникали в их прекрасных головах, но уже были оформлены в виде лицензий, патентов и прочих официальных бумаг, были готовы образцы, которые прошли всякие там испытания, и все равно любой начальник требовал открытым текстом на лапу, а получив, либо исчезал с концами, либо терпеливо принимал посетителя, пальцем о палец не ударяя, зато всякий раз выразительно кося глазом ввысь, на ту ступеньку, где вышняя власть, и служебная лестница была бесконечна. Фирма пользовала своих, нередко с положительным эффектом. Как в моем случае. Каждые пятнадцать минут муж поднимал мое тщедушное тельце, я сглатывала волшебную каплю жидкости — и ничего. Явились сделать очередной укол, чтобы согнать высокую температуру, поднимавшуюся ежеутренне и ежевечерне. Сухими губами прошелестела: подождите, попозже. Через час сорок пять вдруг резко забила лихоманка, а у мужа сделались квадратные глаза. Он прошептал: ты была белая, как простыня, а стала красная, как сварившийся рак. Красная я была, наверное, только при рождении. Через два с четвертью мне стало так легко, будто я, в самом деле, сейчас народилась на свет. Мы ее убили, прошептала, а мне показалось, проорала я, имея в виду инфекцию, попавшую в мои кишки и в мою кровь. Муж протянул градусник. Градусник показал нормальную температуру.

Все время, что она зашкаливала, погружалась в бред или полубред. Чей-то голос внушал, что несчастья, пережитые нами, любые, любыми нами, имя вписать буковками в клеточки, мало что объясняют и еще меньше оправдывают, и нечего предъявлять их как проездной билет в поезде, следующем в рай. Кто-то змеей шипел: негодяйское время. Кто-то исторгал демонический хохот, издеваясь над ребячьей попыткой прожить отдельной возвышенной жизнью: как миленькая вписалась в ячейку, партячейку, ячею. Рыба ячеится в неволе, вязнет в ячеях. Лапы зверя запутались в ячеях тенет. Ячеи времени, спирали и сферы, доносилось от Обласова, обеспечивают совпадения частной жизни и истории, когда реформатор ХХ века похож на реформатора ХIХ, а какой-нибудь российский президент совпадает с каким-нибудь российским императором, прошедшее петляет, путая следы, хитря с настоящим. Кто-то спрашивал, а какое значение имело его еврейство, и кто-то отзывался: а такое же. Кто-то нашептывал, что он, как фокусник из кармана, умел извлечь новые и новые карты, увлекаясь сам и увлекая других, из любви к искусству, из игры, не в преферанс, а в кошки-мышки, с собой и судьбой. Проявляюсь, где хочу и как хочу, дразнил сам герой. Как негатив в проявочной ванночке, дразнила Лика. Независимый соглядатай, напоминал кто-то, вот она, роль для героя, а кто ты, героиня компромисса, в лучшем случае. Некто зудел: ворочай, мозгами своими ворочай, мимикрировал ли он под простолюдина в стране, где быть непростым значило подставить шею гильотине, или излагал версию в целях легендирования, как это делают во всех спецслужбах мира, называя адреса, пароли, явки, фальшак. Можно ли сказать мимик рировал под, вдруг, приходя в ясное сознание, теребила я мужа, державшего меня за руку. Разумеется, с готовностью вступал он в диалог, словно ждал момента, вот богомол, лежащий на камне, мимикрирует под камень, то есть сливается с камнем видом и цветом. Кто-кто, не верила я ушам своим. Ответ таял на полпути, поскольку снова наваливался бред. Служил ли он таким образом системе, смывая кровью позор, позор происхождения, что национального, что буржуазного, продолжал некто допрос с места, на каком прервался, либо водил всех за нос, включая тебя, тебя водить проще пареной репы. Мой муж вступал в дискуссию: он хотел свободы и потому оборвал все связи, его одолевал страх, и он сочинил себе биографию, которая помогла ему вписать себя туда, откуда он раньше выписался, такая свинцовая чушка для тяжести, иначе перекатиполе и унесенные ветром. Голосом прославленного артиста радио передавало адресованную читателю-ребенку стопроцентно взрослую фразу Щелкунчика: что есть человек и во что может превратиться? Голосом Санька: эпоха переломила его, а он переломил эпоху, это им, таковским, по плечу. Выступления участников странной дискуссии глохли в открытом пространстве неохватного зала и вновь звучно наплывали. Голоса сплетались, расплетались и заново сплетались в острую звуковую косу, которая грозила захлестнуть и задушить. А то и перерезать глотку.

Я отравилась. Я отрицаю, что меня могли отравить. Я отравилась в узбекском ресторане, где Саньку вздумалось отпраздновать день рожденья. Подавали много зелени, гуштнут — мясо с горохом, и нарханги — мясо со многими овощами, казан-кебаб из баранины с красным перцем и жигаркебаб из печенки, плов с айвой и плов тограма, опять же мясной, с маринованным диким луком, манты и лагман, арбуз и дыню, а на сладкое бекмесы — сгущенный сок фруктов, и халвайтар — род халвы, орехи с фисташками и соленые ядра абрикосов. Мясное все жирное, горячее и быстро остывающее. Я запомнила меню, поскольку изучала его с особым рвением, это переносило во времена юности, когда меня, начинающую журналистку, послали в Ташкент на конференцию писателей стран Азии и Африки, где я подружилась с английским писателем — коммунистом, других в Советском Союзе не принимали, отчимом двух молодых женщин, балерины и журналистки, и с ними подружилась, и мы вчетвером ходили на знаменитый Алайский базар, где на деньги англичанина, у нас не было, перепробовали все, что можно, а что можно — купили, и ароматы тех солнечных, летучих дней до сих пор дразнят мои ноздри. Потому выбор Саньки пришелся на редкость кстати. Играл узбекский оркестр на узбекских кифарах, или как там они назывались, тоненькие узбекские востроглазые девочки в пестрых одеждах разносили еду и напитки, в основном водку и катык — кислое молоко, Опер с другом Опскером составили остроумный капустник, связанный со Средней Азией, куда по очереди попали собкорами в свое время, и все с охотой надрывали животики, а мой животик надорвался отдельно и позже, зато жестоко. Какое из перечисленных блюд содержало вредоносную бактерию, не узнать, но уже через несколько часов я, позеленевшая от тошноты и недосыпа, ходила из угла в угол, стараясь не разбудить мужа и укачивая остро болезненный живот, как дитя, а потом бессильно сползла на пол и валялась на полу, считай, без сознания, пока муж не обнаружил и не вызвал скорую.

Теперь Санька стоял под окном в черном плаще и черной шляпе с бизнес-букетом в руке, увязался за моим мужем навестить несчастную. Он был так хорош, что несчастная застонала. Ему бы в кино сниматься. Особенно бизнес-букет был уместен. Половина моих волос осталась на подушке, вторая половина повисла жидкими прядями, кожа на лице посерела, кожа на руках сморщилась, казенный халат висел как на вешалке, меня вело из стороны в сторону, подходящий вид, чтобы принимать мужчин. Я сделала приглашающий жест: заходи. Санька, верно, испытывал род неудобства за то, что я отравилась на его дне рожденья. Осторожно обнял, сознавая, что могу рассыпаться. Тут же они занялись друг другом, муж и он, травили анекдоты, сравнивались наручными часами, что-то вспоминали, Санек показал новую курительную трубку, муж завистливо хмыкнул. Я рассердилась: пошли вон, вам без меня весело, а я устала. Муж заботливо уложил меня в постель, Санька деликатно отвернулся. Ты не отворачивайся, не отворачивайся, сказала я ему, уложившись, а лучше послушай, что пришло женщине в голову между жизнью и смертью. И что пришло женщине в голову между жизнью и смертью, любезно переспросил Санек, устраивая шикарно заломленную шляпу на больничной тумбе — соседство более чем нелепое. Ей пришло в голову, сощурилась я, что ты врал. О чем же это я врал, сделал он большие глаза. Ты врал, воодушевилась я, будто перекидчики работают на завтра человечества, а они не на завтра работают, а на вчера, загребая все в ту же нечистую колею, не в силах очиститься от нечистот, и оттого все мы, кто таковы, должны уйти со сцены истории, уступив место другим, без нашего груза бесстыдства, мы заколебали Создателя, заврались, изолгались, испохабили мозги себе и остальным, обманщики и притворщики, обольстители и соблазнители, хитрецы и лукавцы, от нас смердит, и воздух на планете испорчен. Окоемовская, она же океанская, музыка проливалась с небес и попадала прямо в бороздки моего мозга, как в бороздки пластинки. Но я набрала в легкие слишком много испорченного воздуха, и захлебнулась им, и не могла дальше тянуть нить размышления, а только кашляла, сипя, на издыхании. Муж приподнял меня, он профессионально научился это делать, превратившись в сиделку, и меня отпустило. Кто такие перекидчики, спросил муж. Я указала пальцем поочередно на него, Санька и себя. Послушай, присоединил мой пальчик к моей пясти муж, а ты не можешь не умничать хотя бы на больничной койке. А если не успею, пошутила я. Не успеешь что, не понял муж. Поделиться и унесу с собой в могилу, растолковала я шутку. Дурак вы боцман и шутки у вас дурацкие, квалифицировал муж мой болезненный юмор. Санек промолчал. Что ты молчишь, повернулась я к нему. Видишь ли, проговорил он в замедленном темпе, ты, по всем параметрам, романтическая барышня, что не идет твоим сединам, но в этих параметрах придется прибегнуть к азам, и вот они: не будь нечистот, как различить, где чистота, не будь лжи, откуда извлечь правду, мораль сияет на фоне аморальности, живая жизнь содержит изменчивость, неизменен столб, вообрази, что тебе забивают его в глотку раз и навсегда, и в такой позиции ты проводишь отпущенные тебе дни, и все проводят, прямые и неизменные, как столб, зато моральны, Гоподь Бог не фраер, чтобы погрузить себя как творца в такой невыносимый ад, извини, что произвожу на свет тривиальности, но это наш ответ Керзону, поскольку ты, мать моя, тривиальна, ты, со своими девичьими потугами. Потуги бывают женские, особенно у матерей, попыталась я одержать верх там, где безнадежно скатывалась вниз. Живи, детка, живи, ласково попросил Саня, осталась жива и живи, чего тебе еще. Муж как-то странно икнул, и я вдруг увидела, что у него мокрые глаза.