Читать интересную книгу В башне из лобной кости - Ольга Кучкина

Ее детская распахнутость трогала меня неимоверно. Я поискала, как напомнить ей, что между раньше и теперь прошло десять лет.

— Вы слишком много пережили, каждый свое, и это стоит между вами.

— Не знаю. Наверно.

— Но вы бы хотели, чтобы он снова жил с вами?

— Не знаю. Хотела бы.

— Тогда надо оставить детей дома и приехать одной, чтобы только вы вдвоем, и никакого счета к нему, и все сначала.

Она слушала меня, как будто поступила в школу жизни, где я была учитель, а она ученик, хотя пройденные ею уроки в ее школе прямо-таки отсвечивали в усталых глазах-вишнях. Каждый школьник знает, где сидит фазан. Нет, каждый охотник желает знать, где сидит фазан. Все-таки ее потряхивало в ее хлопчатобумажном халатике, и она обхватила себя руками, чтобы унять трясучку.

— Приезжайте одна, — повторила я, — приезжайте когда хотите, вы нам очень понравились.

— Спасибо, — шепнула она и, вдруг прижавшись ко мне, поцеловала куда-то за ухо.

Она была как осинка, трепещущая на ветру.

На крыльце появился Толян.

— Тонь, собирайся, пора ехать на вокзал.

— Толя, я пригласила Тоню пожить с нами.

— Когда? Сейчас?

— Не сейчас, а когда сможет.

— Здорово.

— Ты не возражаешь?

— Да нет.

Его энтузиазм уступал моему.

Тоня светло улыбнулась и пошла собираться.

76

Новая соседка за стеной, переехавшая в наш дом год назад, достала. Квартира переходила из рук в руки, ее продавали и перепродавали. Когда-то обитала неприметная пожилая пара, сгинувшая куда-то в одночасье, а мы и не заметили. Поселилась многодетная семья, безотцовщина, вроде получили эту квартиру как социальную. Вскоре и они исчезли, появились чеченцы, так не принято говорить, как будто чеченцы что-то неприличное, типа сифилитиков, а как иначе скажешь, если они чеченцы, взрослые мужики, приходили и уходили, вроде это контора или штаб, а не частная квартира. Потом никого не стало, кто-то сделал ремонт, и въехала пожилая тетка с тяжелым, грубым лицом и тяжелыми, распухшими ногами, типа бывшей продавщицы из магазина или завскладом на базе. Ее ввезли, видимо, дочь с мужем или сын с женой, оба с такими же грубыми, тяжелыми лицами, как у нее, но моложе лет на тридцать, они жить не стали, она зажила одна, верно, разбогатели и благоустроили мать. Квартира хорошая, метров много, я заходила к первым соседям, которые когда-то служили врачами в поликлинике Лечсанупра Кремля. Мой отец, тоже не последний человек в прежней иерархии, скромный по характеру, получил квартиру после многолетнего послевоенного житья в коммуналке. Въехавшая тетка, очевидно, глухая, врубала с утра телевизор на всю катушку, и он орал у меня в квартире, не переставая, с ранья и далеко за полночь, она, очевидно, страдала бессонницей. Меня спасали часы, когда я покидала квартиру, уходя по делам. Она свою не покидала никогда. Время от времени притаскивали коробки с провиантом, загружали в квартиру и таким образом обеспечивали ее обитательнице возможность не отрываться круглые сутки от ящика. Насильственное понуждение к нему привело к истощению моей нервной системы. Собрав остатки нервов в комок и приведя в боеготовность всю наличную воспитанность, я позвонила соседке в дверь. Результат нулевой. Звонила минут семь, пока не сообразила, что она меня не слышит. Ящик орал. Я написала обстоятельную записку и опустила в почтовый ящик. Результат тот же. И тут мне повезло. Возвращаясь домой, увидела ее у двери, она возилась с замком, то ли отпирая, то ли запирая. Извините, обратилась я к ней, я вам звонила и я вам писала. Ну и что, тон у нее был неприязненный и неприятный. У вас очень громко работает телевизор, он нам мешает, как можно толерантнее сказала я. А если он будет работать не громко, я не услышу, отшила она меня, открывая свою дверь. Может, вы хотя бы переставите его в другую комнату, безнадежно цеплялась я к ней, у вас же их много. Нечего считать чужие комнаты, прикрикнула она на меня из глубины коридора. Последнее, что донеслось: где хочу, там и ставлю, не нравится, переедьте в другое место. После чего дверь захлопнулась.

Я простила ей все, услышав в одиннадцать часов дня по ее телеку последние новости. Ведущая вещала про бушующий в районе Верхней Масловки пожар четвертой категории сложности. Помимо квартир жильцов, горит мастерская художника Окоемова, информировала ведущая.

Я поспешно оделась и побежала к метро — с машинами пробки и припарковаться будет проблема. Множество народу скопилось поглазеть. Я вклинилась в народные ряды. Гигантский огненный спрут извивался толстыми щупальцами, пожирая здание изнутри и снаружи, коптя фасад и руша балконные пристройки, стекла в окнах полопались и вылетели раньше, и дом приобрел черты слепца военного времени. Прибывшие наряды действовали вовсю, поливая пламя из пожарных рукавов, тянувшихся из красных машин вверх, но смотреть на них было как-то досадно, их действия выглядели ничтожными в сравнении со всеохватным величием пламени. Огонь лизался, пластался, вздымался к небу, его могущество ошеломляло. Он был стихия, а нелепые фигурки служивых борцов с ним — мелкая часть цивилизации, действовавшей по инструкции: наглядный пример бессилия последней, если что. Сколько прошло, час или два, я не знаю. Я провалилась во времени. Огонь завораживает, новости тут нет. Большой огонь — большая ворожба. Обыденная жизнь отступила — наступило нечто за границей обыденного. Огонь жрал чьи-то жизни, как они сложились, с посудой, кроватями, стульями, шкафами, книгами, шубами, шапками, бельем, обувью, запасами продуктов, украшениями, деньгами, любимыми фотографиями и письмами, которые хранились как вещественные доказательства прожитого, — все сгорело в считаные минуты, сделав людей, если они спаслись или их спасли, голыми на голой земле, и все для них начиналось с нуля. А если высокое давление или больное сердце — какое, к ляху, начало. Где взять силы для начала. Ноль что вперед, что назад, без разницы. Несколько машин скорой помощи дежурили возле, в толпе говорили, что машины уже приезжали и уезжали, увозя жертв. Теракт, деловито спросил меня подошедший сзади мужчина. Не знаю, развела я руками. Взрыв или что, пожелал он определенности. Да какой взрыв, проводка небось, как всегда, предположил мужчина слева. С подвала, говорят, загорелось, ввязалась в беседу божья старушка, а в доме деревянные перекрытия, по ним поползло. Знающая старушка часто-часто крестилась. А не поджог, не унимался любознательный сзади. Я упустила момент, когда действенность бумажных инструкций цивилизации показала себя. Либо стихия самостоятельно слабела, либо пожарным удалось их дело. Божья старушка в очередной раз перекрестилась: слава Богу, слава Богу. Толпа понемногу рассеивалась. В образовавшийся просвет я увидела камеры и телевизионщиков, снимавших сюжет для своих компаний. Встрепанный белокурый журналист брал интервью у высокой плотной женщины, стоявшей спиной к группкам зевак, среди которых была я. Я тоже стала выбираться. Что мне хотелось там увидеть, что узнать, зачем сорвалась и примчалась — трудно понять. Как на негнущихся ногах я добралась до дома, я не помню.

Все пропало. Жизнь пропала. Его жизнь. В бедной голове моей все смешалось. Он же умер — какая жизнь. Он умер и картины его были мертвые — ударило как откровение. Мертвые картины, не испускавшие живого импульса, — потому я и не могла их оценить. Мертвые, а не живые. Подождите, но ведь сказано: смерть, где твоя победа? Смерть, играющая матч с бессмертием, — кто кого…

Дома включила ближайшие пятичасовые Вести. На экране горел жилой дом на Верхней Масловке. Жертв, к счастью, нет, говорил в камеру встрепанный белокурый журналист. Он брал интервью у высокой плотной женщины. Она оказалась Василисой Михайловной. Она повторяла то же, что божья старушка в толпе: слава Богу, слава Богу. Журналист уточнил: правильно ли я вас понял, слава Богу, что его мастерская не пострадала. Слава Богу, пояснила Василиса, что часть его работ после смерти хранилась дома, а самые-самые шедевры, как вы знаете, в Кремле, Третьяковке и других мировых и отечественных музеях. А что с мастерской, не отставал журналист. С мастерской, переспросила Василиса, с мастерской то же, к сожалению, что с квартирами всех пострадавших, она сгорела, и то, что там сгорело, как вы понимаете, невосполнимо. Речь ее текла весомо и ответственно, видно было, что она полностью отдает себе отчет в значительности момента. И лицо у нее было значительное, значительнее прежнего, я не видела Алису Коонен живьем, но думаю, она выглядела, как Алиса: трагическое достоинство, переплавленное в стоическое мужество, перед лицом непоправимого. В комментарии диктора подчеркивалось, что в огне погибла часть бесценного собрания картин выдающегося художника, что возбуждено уголовное дело, что рассматривается несколько версий; о возгорании проводки, поджоге и терроризме и что генеральный прокурор взял дело под свой контроль.