Читать интересную книгу Признание в любви: русская традиция - Мария Голованивская

Там же читаем:

«И неужели у ней и теперь такое лицо, как тогда, когда она выбежала? О да, я виноват! Вероятнее всего, что я во всем виноват! Я еще не знаю, в чем именно, но я виноват… Тут есть что-то такое, чего я не могу вам объяснить, Евгений Павлович, и слов не имею, но… Аглая Ивановна поймет! О, я всегда верил, что она поймет».

Или вот еще похожий фрагмент:

Иванов. Нет, замучил я себя, люди мучают меня без конца… Просто сил моих нет! А тут еще ты! Как это нездорово, как ненормально! Шура, как я виноват, как виноват!..

Саша. Как ты любишь говорить страшные и жалкие слова! Виноват ты? Да? Виноват? Ну, так говори же: в чем?

Иванов. Не знаю, не знаю… (Чехов «Иванов»)

Русская любовь и любовное объяснение – это сплошное «винное поле», где в любой момент может возникнуть вина. Зная это, герои и чувствуют вину, которую порождает это поле, сама соотнесенность с этим полем уже и есть вина.

Итак, мы видели, что вина происходит от соблазнения, соблазненности, откровенности, собственного несовершенства, измены, обмана ожиданий. Все это после революции 1917 года было наречено «предрассудками» и списано с «корабля современности». Но мы все-таки продолжаем извиняться и отнюдь не всегда для того, чтобы нам сказали: «Что ты извиняешься, мне приятны твои объяснения, мысли, мечты и намерения!»

Но откуда берется то бывшее и это наше извинение и что за ним на самом деле стоит?

С моей точки зрения, суть испытываемого чувства вины связана, помимо всего прочего, со свойственной нам, русским, пессимистической оценкой любого начинания. И следовательно, пессимистического взгляда на перспективу каждой любовной ситуации. Герой или героиня на самом деле чувствуют вину за то, что хотят начать сближение, стать причиной этого сближения.

Русское понятие «причина» – ох, какое препростое. По мнению ученых, слово «причина» связана с глаголом чинить/учинять что-то плохое. Даль приводит такие примеры употребления этого слова: «Ливень причинил паводок», «саранча причинила бесхлебицу», «он мне причинил убыток, обиду». Хорошо ли после всего этого быть причиной? Тут же Даль отмечает, что употребления «причинить барыш, удовольствие» – редки, а мы со своей стороны можем свидетельствовать, что такое употребление в современном языке невозможно вовсе. «Причинить» для русскоговорящего человека скорее означает сделать нечто плохое, вредное, у чего обязательно будут и последствия, и не означает – создать предпосылку для чего-либо хорошего или нейтрального. Причина еще со времен Даля, – начало, источник, вина, рычаг, основная сила, начальный деятель явления. Во времена Даля у слова «причина» было еще два значения: причина – беда, помеха, неприятный случай и болезнь (падучая немочь). Таким образом, мы видим, что негативная окраска, зафиксированная за глаголом «причинять», сохранялась в двух из трех значений этого существительного.

Объяснение этому факту мы находим в словаре М. М. Маковского. Он обнаружил, что слова со значением «причина» означают одновременно «вина», «наказание» и соотносятся со значением «жечь», «портить», «наказывать», а глаголы, в значении которых есть соответствующий смысловой элемент, соотносятся со значением «кровь», поскольку в древности кровь была неизменным атрибутом сакрального акта. Удивительно, но и по сей день слово «причина» сохраняет легкий отрицательный оттенок значения. Нельзя быть причиной удачи, успеха, а вот причиной неудачи или неуспеха быть можно. Глубокую связь покаяния, о котором мы говорим, с причиной и ситуацией любовного признания обозначает словосочетание «причинное место», где слово причина (причинный) обозначает «главное» начало, первопричину, на что и накладывается впоследствии наш негативный пессимистический прогноз развития событий (быть причиной чего-то = начать дело, которое, скорее всего, кончится плохо.)

Итак, мы извиняемся также за то, что любовью возбуждаем причину. Причину, по которой должны произойти изменения в нашей судьбе. Верим ли мы в счастье? Хотим верить, но часто не верим. За это извиняемся.

И именно поэтому часто используем фразу «Я желаю тебе счастья» в качестве синонима любовного объяснению. Вот посмотрите:

– Бэла! – продолжал Печорин, – ты видишь, как я тебя люблю; я все готов отдать, чтоб тебя развеселить: я хочу, чтоб ты была счастлива; а если ты снова будешь грустить, то я умру. Скажи, ты будешь веселей? (Лермонтов «Герой нашего времени»)

Мелузов. Не надо, не надо. Живи, как хочешь, как умеешь! Я одного только желаю, чтоб ты была счастлива. Только сумей быть счастлива, Саша! (Островский «Таланты и поклонники»)

«Это Пушкин мог написать: «Будь же счастлива, Мэри!» А я не Пушкин. Я Варвара Степанова со всеми вытекающими отсюда последствиями». (Герман «Дорогой мой человек»)

– Нет, нет! – в волнении закричал он, перебивая ее. – Я хочу, чтобы и ты была счастлива, и твоя мать, и отец, и тетя Надя. Я хочу, чтобы были счастливы все. Разве нельзя этого сделать?». (Фраерман. «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви»)

Почему, откуда такая замена?

Смысл очевиден: герой всем любовным объяснением говорит: «Я знаю, что ничего хорошего не будет, я помню об этом, но я желаю тебе счастья, то есть пускай во всех случаях тебе будет хорошо». Здесь и жертвенность, и признание жизни другого более важной, чем собственная.

Но неужели на русское представление о счастье не повлиял известный русский пессимизм и фатализм? И что это такое – пресловутое счастье, о котором все грезят и к которому так стремятся? Что за мечта такая? Для нашей культуры счастье – лишь миг, оно не может длиться долго. Так обычно мы говорим. Ведь в жизни, как мы все любим повторять вслед за Пушкиным, счастья нет (а есть покой и воля). Народная этимология ошибочно связывает слово «счастье» со словом «сейчас», мол, это то, что сейчас, в эту минуту, а большего и требовать не надо.

На самом деле русское слово «счастье» имеет тот же корень, что слово «часть». Счастье – это выпавшая человеку хорошая доля, часть, благоприятный жребий. В славянской мифологии воплощением счастья выступала Доля. Иногда в фольклоре упоминается и Недоля, которая, наоборот, лишает человека удачи. А что же значит приставка с? На этот вопрос помогает ответить древнеиндийский язык санскрит, который, как и русский, произошел от индоевропейского праязыка. В санскрите есть приставка su – «хороший». То есть счастье – это именно хорошая доля, хорошая часть чего-то. Именно этого мы и желаем любимому человеку – хорошей судьбы, части, нередко понимая, что это может произойти и без нас, ведь «там хорошо, где нас нет» – любим повторять мы. Именно поэтому, говоря о собственном счастье, мы всегда подчеркиваем его хрупкость и мимолетность, часто не желая класть его в основу союза с тем, кого мы любим, требуя в ответ на свое чувство лишь такого же чувства и все.

Отсюда вся внутренняя конфликтность состояния влюбленности, о которой наши предки и мы говорим как о «разладе с самим собой».

Певцом внутреннего конфликта, конечно же, стал Лев Толстой. С «Анны Карениной», сама любовь, как и объяснение в ней, начинает мыслиться в терминах внутреннего конфликта, координаты которого куда разнообразнее, нежели измена = свобода, верность = рабство.

Мы видели, как много у Толстого и других авторов обсуждалось само это слово «любовь». За обсуждением последовало как бы определение, сформировавшееся в мыслях Анны Карениной, из которого в дальнейшем вырастет целый куст смыслов, который выглядит так: «Она чувствовала, что в эту минуту не могла выразить словами того чувства стыда, радости и ужаса пред этим вступлением в новую жизнь и не хотела говорить об этом, опошлять это чувство неточными словами».

Если расшифровать то, что чувствовала Анна Каренина, то мы получим: стыд, то есть она себя не одобряла, считала, что делает неприличное; радость, то есть она получала удовольствие от того, что делала, и ситуация ей эмоционально нравилась; страх, то есть она не знала, что ее ждет и в событийном плане и какими будут наказания за первое и второе.

Собственная многосложность, которую узаконила русская культура с этого момента, – также одна из причин извиняться.

Но еще, конечно же – все «стыдное», так прочно связанное с ситуацией любовного сближения. Во время разговора о любви стыд упоминали часто. Стыд и срам – вот привычная пара, где в устойчивое выражение объедены исходно два различных обозначения половых органов, которые у большинства народов, в силу различных, но непременно связанных с сакральностью представлений, было принято скрывать. Иначе говоря, в базовом значении стыд – это то, что надо скрывать, а в силу тех или иных причин оказалось видно или выставляется напоказ. Очевидно, по развитию смысла, со стыдом связывалась и демонстрация чувств, касающихся половой сферы. И дальше, по расширению, всего того, что следовало скрывать, в более широком контексте, любого греха или социально не одобряемого намерения и поступка. Вот за что еще извиняются объясняющиеся в любви. Они выставляют напоказ то, что надо скрывать!