— Нет. То есть да. Я был возле вагона до конца, до отхода поезда.
— Следовательно, Ольга Николаевна покинула Крайск, что называется, у вас на глазах?
— Да, совершенно правильно.
— И с тех пор в Крайск не возвращалась?
— Нет, не возвращалась. Я уже говорил об этом.
— Вы это утверждаете, настаиваете на этом?
— Конечно, утверждаю.
— Та-а-ак, — чуть растягивая слова, сказал Миронов. — Ну, а что, если я вам скажу, что ваша бывшая жена и сейчас находится в Крайске? Что вы на это скажете?
— Да ничего. Я просто позволю себе заметить, что ни место, ни обстоятельства нашей беседы не вызывают у меня желания выслушивать ваши несуразные шутки.
— А я не шучу, — резко сказал Миронов. — Ольга Николаевна… Величко, ваша бывшая жена, действительно находится в Крайске. Больше того: в тот день, двадцать восьмого мая, когда вы, как вами было заявлено, проводили ее на вокзал и дождались отхода поезда, она никуда не уехала. И вообще она из Крайска не уезжала, что вам известно. Не пора ли начать говорить правду?
На лице Черняева не дрогнул ни один мускул, он небрежно пожал плечами.
— Как вас понимать, Капитон Илларионович? — требовательно спросил Миронов. — Вы намерены отвечать?
— Нет, почему же, на разумные вопросы я отвечал и готов отвечать, но заниматься разгадкой ваших ребусов у меня нет никакого желания.
— А это тоже ребус? — Миронов быстро вынул из стола фотографии Корнильевой, результат портретной реконструкции, и веером развернул их перед Черняевым.
На этот раз выдержка изменила Черняеву. Он бледнел, на лбу выступила испарина.
— Чт-т-то… чт-то это? Кто это?
— Не узнаете? — спросил Миронов. — Не желаете узнавать? А ведь это ваша бывшая жена, Ольга Николаевна, и снимок сделан… Впрочем, не все ли равно когда? Во всяком случае, значительно позже той даты, которую вы упорно называете датой ее отъезда.
— Разрешите, — прерывающимся голосом попросил Черняев. — Разрешите взглянуть поближе.
— Пожалуйста.
Осторожно, словно они жгли ему руки, Черняев взял снимки. Лицо его подергивалось.
Прошло не менее двух-трех минут. Наконец он с тяжелым вздохом положил снимки на стол и откинулся на спинку кресла.
— Да, это она, Ольга, но до чего изменилась!.. Что с ней?
— А вам не известно? Ваша бывшая жена Ольга Николаевна Величко, как вы ее называете, убита. Убита здесь, в Крайске, двадцать восьмого мая, около десяти часов вечера, то есть как раз в то время, когда вы, Черняев, находились, по вашим словам, вместе с ней на вокзале и усаживали ее в московский поезд.
С того момента, когда прозвучало слово «убита», Черняев, казалось, перестал слушать Миронова. Он как-то неестественно выпрямился, взгляд его утратил всякое выражение. Не успел Миронов произнести до конца последнюю фразу, как Черняев обхватил руками голову:
— Убита… Оля, Оленька… За что?
Миронов встал из-за стола, налил воды в стакан и протянул Черняеву:
— Выпейте и перестаньте дурачиться. Мы не дети. Потрудитесь объяснить, что произошло на самом деле двадцать восьмого мая вечером.
— Я… я… был на вокзале… Про-провожал Ольгу?..
— Гражданин Черняев, басня с проводами лопнула. Вы выдали себя с головой, утверждая, будто находились на вокзале вплоть до отхода поезда и видели своими глазами, что Ольга Николаевна уехала. Как вы могли это видеть, когда она никуда не уезжала? И именно в это время была убита? Ложь, сплошная ложь. Мы настоятельно требуем, чтобы вы рассказали всю правду об убийстве Ольги Николаевны. Деваться вам некуда, вы изобличены.
— Я? Мне? Вы с ума сошли! — сквозь слезы воскликнул Черняев. — Вы что же, меня подозреваете в убийстве?
— Я полагал, — с невозмутимым видом сказал Миронов, — что вы будете себя вести умнее, что перед лицом очевидных фактов, добровольно, чистосердечно расскажете все. Но раз вам угодно избрать иной путь, продолжать бессмысленное запирательство, мы вынуждены изобличать вас дальше.
Миронов нажал кнопку звонка. Дверь в кабинет раскрылась, и на пороге появился заранее проинструктированный лейтенант милиции. Луганов молча кивнул ему, тот вышел и сразу же вернулся, неся чемодан Корнильевой, сданный за несколько дней до этого Черняевым в камеру хранения.
— Ладно, — хрипло произнес Черняев, когда чемодан был раскрыт. — Довольно. Я расскажу все. Только, если можно, дайте воды… Да, вы правы, Ольгу убил я, я сам, вот этими руками, — он вытянул вперед свои крупные кулаки. — Если бы вы знали, как я терзался все эти месяцы, что прошли с того страшного дня… Я жил в беспросветном мраке, постоянном ужасе. Днем и ночью Ольга стояла перед глазами. Живая… Мертвая… — Черняев сжал виски ладонями и глухо застонал.
— Еще воды? — с легкой иронией спросил Луганов.
— Нет, спасибо. Вы думаете, я боялся ответственности, думаете, меня преследовал страх наказания? Нет! Я считал себя вправе судить Ольгу и собственноручно привести приговор в исполнение. Так я и сделал. Но потом, когда все это произошло, когда Ольги не стало, на меня навалился такой ужас, что жить стало невмоготу…
— Почему же в таком случае, — перебил его Луганов, — вы не пришли сюда сами, не признались во всем? Почему лгали и изворачивались до последней минуты? Почему, наконец, преспокойно распродавали вещи вашей бывшей жены, пытались спрятать ее чемодан в камере хранения? Какой уж тут «мрак», какой «ужас»? Да у вас каждый шаг рассчитан. Нет, Капитон Илларионович, не сходятся у вас концы с концами.
— Я понимаю вас. Вам, конечно, трудно мне поверить, слишком глупо я себя вел. Но я считал все это своим личным делом, своим горем, которое нес и хотел нести сам, ни с кем не разделяя. Клянусь, я говорю правду.
— Ну, на правду-то это не очень похоже, — заметил Миронов. — Будто вы не знали, что убийство сурово карается законом. Оставим, однако, пока в стороне ваши рассуждения. Вы до сих пор не объяснили причин, толкнувших вас на убийство собственной жены. Потрудитесь их изложить.
— Боже мой, да это же ясно! Ольга измучила меня, истерзала мою душу. Она предпочла мне другого. Вы представить себе не можете, что такое ревность…
— Значит, вы убили вашу жену из ревности, так вас надо понимать?
— Да, из ревности!
— А поводом к ревности послужило все то же письмо? — в голосе Миронова слышалась неприкрытая ирония.
— Да при чем здесь письмо?.. Хотя, конечно, и письмо сыграло свою роль, оно переполнило чашу.
— Опять не кругло, Черняев. Ведь письмо было адресовано не вашей жене, а соседке. Какую же чашу оно переполнило?
— Но я-то ведь этого не знал, заверяю вас. Я нашел письмо у Ольги, у своей жены, а она подтвердила, что письмо это предназначалось ей. Но разве только в письме дело? Вы бы только знали, как последний год нашей совместной жизни она обращалась со мной, как разговаривала, как глядела на меня… А ведь я любил ее, любил безумно. Не мог я смириться с мыслью, что она уйдет, будет принадлежать другому. Убить, уничтожить — другого выхода я не видел.