миг, но охотник улыбнулся успокаивающе и показал на стоящую недалеко от нашей лыжни берёзу, с которой сыпался снег: там устраивались на ветвях потревоженные нами куропатки. В другие разы я уже не пугался, когда взрывался под лыжами снег, а сразу искал глазами дерево, с ветвей которого сыпался снег, чтоб увидеть взлетевших белоснежных птиц. А однажды он остановился и тихо шепнул:
– Вон там сидит заяц. Видишь, две чёрные точки? Это его уши торчат из-под снега…
И точно, приглядевшись, я увидел совсем недалеко снежный холмик, из которого торчали длинные белые заячьи уши (я их еле-еле различил на фоне белого снега) с чёрными точками на кончиках. Охотник ударил палкой по дереву, и холмик тут же тоже взорвался, и вниз по крутому склону покатился кувырком вспугнутый заяц: голова-ноги, голова-ноги и след простыл… Так первый раз в своей жизни я увидел в лесу самого настоящего живого зайца.
Потом он вывел меня к Персатинскому ключу, к местам мне уже довольно знакомым, и сказал категорично:
– Теперь иди домой – здесь совсем близко, а я пойду вверх по ключу: может, избушку Топтыгина найду там в распадке…
Я не стал возражать, потому что уже порядочно устал к этому времени. Да и в гости к медведю не хотелось напрашиваться, тем более что он зимой спит и, я уже знал это, он очень сердится, если его ненароком разбудят. А Савченко всё-таки недели через две сходил в гости к медведю и разбудил его в берлоге, которую всё же нашёл в тот самый день, когда расстался со мной у летней тропы через Персатинский ключ. Тогда и я впервые отведал медвежатины. Но до этого события мы ещё дважды с отцом съездили в лес на собачьей упряжке за дровами, а потом ещё и за заготовленным летом сеном для нашей коровы.
Заготовка сена – это особая статья в крестьянской жизни. И для сельских жителей Камчатки это тоже не было исключением. В нашем селе, например, не было близких лугов для заготовки сена. Тем более, что родителям моим, в летнее время занятым основным в наших местах рыбным промыслом, было невероятно трудно выкроить хотя бы несколько погожих дней для собственных сенозаготовок. Поэтому и мне уже в 8–9 лет приходилось по мере сил помогать родителям в этой работе. Готовили сено мы в основном на лесных полянах в среднем течении Персатинского ключа, так как травы на заболоченной тундре были жёсткими – наподобие осоки, и коровы сено из таких трав не очень-то жаловали. А нашу чёрно-пёструю холмогорку Люську мы очень любили, поэтому и сено старались готовить из лесных трав в основном. К слову, для своей милой добродушной коровушки мы даже половину большого по размеру огорода засевали сладким турнепсом, отчего у нас всегда было сладковатое на вкус молоко. Отец всё лето был привязан к Острову, на котором находился его ставной невод, но всё-таки ему удавалось выкроить время, чтобы накосить травы. А пока сено сохло, мы с мамой приходили на эти выкошенные лесные поляны, ворошили траву в валках, чтобы она быстрей просохла. Потом мама ещё серпом жала траву по кустарникам и узким распадкам вблизи этих полян, куда с косой было трудно добраться, а я собирал ягоду-морошку по жнивью и вкуснейшую малину по рябинникам. Траву, которую мама сжала серпом, мы затем вместе выносили на поляны, открытые солнцу, и раскладывали там на просушку. Когда сено уже хорошо просыхало, мы опять же с мамой сгребали его и укладывали в небольшие копны, и я поначалу прямо-таки пьянел от дивного пряного аромата сена из лесных трав. Через несколько дней, если позволяла погода, снова приезжал отец. Он приводил колхозную лошадь, усаживал меня на неё верхом, и я на ней подтягивал копны к месту стогования. Делалось это так: длинным толстым канатом, привязанным одним концом к левому гужу хомута на шее лошади, плотно слежавшаяся копна охватывалась по основанию, и затем второй конец каната отец завязывал морским узлом на правом гуже, я понукал лошадь, взбадривая её ударами пяток по бокам, и она, терпеливо отмахиваясь хвостом от надоедливых оводов, без особой натуги тащила копну к будущему стогу. Скоро я уже и сам научился захватывать канатом копну, крепить второй его конец на правом гуже хомута легко распускающимся морским узлом (сейчас я его просто не смогу воспроизвести) и достаточно ловко снова взбирался на лошадиную спину. И отец теперь, не отвлекаясь, мог свободно закидывать тяжёлые навильники слежавшегося сена на растущий стог, который обычно вершила мама.
Кстати, оговорюсь: я никогда, сколько помню, не называл отца словом «папа». Почему-то я стеснялся его так называть: мне это слово всегда казалось каким-то излишне нежным, что ли. А в наше время и в нашей среде рабочих и крестьян всякие там сантименты и прочие нежности в общем-то были как-то не в почёте. Да и мама всегда называла его только словом «отец». Но для меня и это слово оказалось тоже неудобным: каким-то чрезмерно жёстким, отчуждающим. А я очень любил своего отца, нисколько не меньше, чем маму. И когда, несколько повзрослев, прочитал «Тараса Бульбу» и, вспомнив, что отец мой родился в украинском городе Мелитополь да ещё Запорожской губернии, стал называть его словом «батько», на русский лад переконструировав украинское слово «батьку». Вот такие причуды моего менталитета раннего возраста: так я и называл своего отца до конца его дней, и он, надо отдать ему должное, никогда не возражал – он меня тоже очень любил. Хотя сейчас, когда меня почти 80-летнего мои дети до сих пор называют словом «папа», мне это очень даже нравится. Так и хочется мне сейчас сказать: «Извини меня, ПАПА!»…
7
В середине третьей декады января 1945 года природа Камчатки преподнесла ещё один довольно значимый, на мой взгляд, сюрприз. Рядом с Петропавловском подняли свои вечно снежные головы два величественных вулкана – Авачинский и Корякский. И вот один из них «взорвался». Я всегда их путаю, и до сих пор не знаю, который из них тогда проявил свою такую кипучую деятельность. Но, как бы там ни было, я единственный раз в своей жизни увидел такое чарующее действо стихии, как извержение вулкана, и практически на прямой видимости из нашего села: белоснежный конус этого вулкана хорошо был виден даже из окна нашего домика в северном распадке. Была и дрожь земная, и отдалённый гул непрерывный, и огромный столб дыма и пепла над потемневшей до грязного цвета верхушкой конуса