— Не очень больно? — спросил он дрожащим голосом, не то заботливо, не то опасливо. Он до смерти не хотел, чтобы ей было больно.
— Нет.
— Ты замечательная, — выговорил он. — ты просто замечательная. Ты самая лучшая, такая добрая, красивая… — он не знал, что еще сказать. Он опять начал стесняться ее до оторопи. Ему хотелось дотронуться до ее остренькой груди, но даже под страхом гибели он не посмел сейчас этого сделать. — Ты чудесная, — сказал он, захлебываясь. — Я никого, кроме тебя, не полюблю.
Ему было так хорошо, как, наверное, никогда в жизни не было. И еще ему вдруг захотелось спать, глаза прямо слипались сами собой. “Брат на свой день рождения мужчиной стал, в шестнадцать, — вспомнил он. — А я почти на год раньше… Я — мужчина”, — гордо и умиротворенно подумал мальчик.
— Ты не сердись на меня… — пролепетал он, уже засыпая, но продолжал виновато сознавать несоизмеримость своих достоинств и слепящей грандиозности подарка, который сделала ему та, что лежала рядом. — Ведь так хорошо все… Не будешь?
— Нет, — ответила она. — Я очень счастлива.
Он улыбнулся.
Она мучилась всю ночь. То ей казалось, что она вот-вот заснет, что она уже спит — но на самом деле сна не было; то ей думалось, что никогда в жизни ей уже не заснуть, и ее охватывала безнадежная истома — но именно в эти-то минуты она только и спала. Рядом сопел бандит, он был спокоен, безмятежен, уверен в своей безнаказанности. Он все получил, а когда проснется, убьет.
Рассвело стремительно. Горячая полоса, наполненная густым, медленно текущим сверканием пылинок, рассекла наискось сумеречную духоту — от ослепительного оконца до яркого прямоугольника на дощатой стене. Бандит спал, улыбаясь, на лбу и носу его отчетливо краснели мальчишеские угри. Она перевела взгляд ниже, на его худой живот. У нее опять застучали зубы, леденящее отвращение захлестнуло ее. Она не рассуждала и не колебалась ни секунды. Обернулась к полкам, руки ее выхватили подвернувшийся топор.
Слышать его было невыносимо. Зажмурившись и закусив губу, — казалось, все поступки в жизни она совершает зажмурившись и закусив губу — девочка размахнулась и ударила еще раз. На руки скупо плеснуло обжигающим жидким, и стало тихо.
Несколько секунд она стояла, как бы окаменев, потом выронила топор — тот с глухим стуком упал на пол. И опять стало тихо.
— Ничего не было… — прошептала она, задыхаясь. — Ничего не будет. Ничего. Все как раньше.
Пронзительно заверещав, она выметнулась из сарая и замерла в дверях, и крик застрял у нее в горле.
Посреди зелено-голубого праздничного неба текла чудовищная, невообразимо громадная масса. Она текла почти над самой водой, выдвигаясь из-за южного мыса — быстро, но без спешки, и совершенно беззвучно, как в кошмаре, по сравнению с которым все прежние кошмары были ничем. Мутно-радужная поверхность, невесомая, как у мыльного пузыря, отражала солнце, вспыхивая причудливыми бликами. Иногда по ее телу прокатывались отчетливо видимые волны, как у лошади, сгоняющей мух. Иногда сбоку или под брюхом пузыря возникали и вскоре втягивались какие-то отростки — то короткие, напоминающие опухоли, то длинные и тонкие, наподобие щупалец. Масса двигалась вдоль берега, примерно в четверти мили, а может, и ближе — спокойная, деловитая и невыносимо чужая. Девочка стояла, прижав к щекам липкие от крови кулаки, и смотрела, потому что на этот раз у нее даже зажмуриться не хватало решимости.
Внезапно неподалеку грянул выстрел, и сразу за ним — второй. Они словно прорвали пелену беззвучного кошмара, и девочка, снова закричав, оскальзываясь на влажной от росы траве, бросилась туда, откуда они донеслись.
Стрелял старший брат.
Один бог знает, чего стоил ему первый выстрел, когда все мышцы, словно парализованные, сопротивлялись простому движению, и он, очнувшись от ночного транса, выбежав к полосе прибоя, уже зарядив ружье, уже прицелившись, — четыре секунды не в силах был дернуть крючка. Но он понимал, что, если не сможет напасть теперь, потом вообще уже ничего не сможет. В том числе и просто жить. Начав, он уже не останавливался. Быстро, методично, уверенно, как на стенде, разламывал ружье пополам, вкладывал, вдыхая волну порохового дыма, два патрона, стремительно вскидывал ружье, целился — то в сверкающее щупальце, то в гладкий необъятный бок — нажимал; ружье дважды упруго прыгало в его руках, дважды толкало в плечо, а он снова разламывал, вкладывал, вскидывал. Его лицо было мокрым от пота и изжелта-белым, словно мед, серо-синие губы мелко дрожали, но он все расстреливал, расстреливал мерцающий пузырь, задний конец которого показался из-за мыса, и ждал ответной молнии и немедленной смерти, которая оправдала бы его.
Когда кончились патроны, он опустил ружье и стал просто смотреть, как невозмутимо плывет эта туша, как изгибается ее передний конец, наползая на северный мыс. Волнообразные движения мешковатых боков, затканных блистающей дымкой бликов, резко усилились, и пришелец, как титанический червь, пополз поверх мыса, пересек его и скрылся, вильнув в небе ослепительно сиреневым хвостом и сняв, словно чтобы показать, кто здесь хозяин, с мыса весь грунт с травой и деревьями, оставив лишь обнаженную, дымящуюся скалу.
Секунду старший брат стоял совершенно неподвижно, а потом взорвался яростным криком. “Гнида!!! — завопил он ружью. — Будь ты проклято!” — и, держа его за ствол, размахнулся и ударил по дереву, но промахнулся и едва не упал, крутнувшись на одной ноге и нелепо замахав руками. Ударил снова, с треском; приклад отлетел в сторону. “Что?! Победил? Да?! — старший брат кричал отрывисто, исступленно, с каким-то непонятным триумфом. — Врешь! Врешь! Не победил!” — и все колошматил несчастным ружьем по несчастному дереву, так что с платана зелеными, рваными ошметками стала отлетать волокнистая кора, а ствол ружья изогнулся в нескольких местах — и, в конце концов, вырвался из рук. Тогда старший брат умолк, растерянно озираясь и хрипло дыша.
И тут девочка приблизилась к нему, и он ее, наконец, увидел.
Он увидел ее.
Он понял все сразу, глаза его сузились, стиснулись кулаки, но как бы наяву перед ним вспыхнуло: падающий навзничь отец девочки, — кулаки его разжались, он сел на песок и уставился в море.
И тогда девочка, почувствовав, что она не одна, порывисто бросилась к нему, упала рядом и уткнулась ему в колени. Только теперь она заплакала горько, навзрыд, как плачут лишь в детстве, пока есть вера в то, что взрослые все могут поправить, надо лишь донести до них безмерность своих страданий, показать, что так, как есть, быть не должно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});