Это значит, что всякий, рискующий исследовать причины и следствия человеческих поступков, глубины человеческого сознания, диаграмму падений и взлетов человеческого духа, непременно должен учитывать в качестве коэффициента ли, составляющей ли, в другом ли каком-либо качестве (ли?) распространение уклонизма. Иначе он ничего не поймет.
Итак, всякий, кто способен внимательно посмотреть на ближних своих, может обнаружить признаки этого явления в поведении вышеназванных ближних. Безусловно, не у всех стремление к уклонизму проявляется явственно, но часто можно увидеть те или иные признаки такового.
Я пока не представляю себе возможности прикладного использования уклонизма, но уверен, что он непременно найдет свое применение в разных отраслях народного хозяйства и военной промышленности, как некогда было все же применено открытие электричества.
Глава о взаимозаменяемости, о известных литераторах и о детях
Какая разница между вами, мой дорогой друг, и каким-нибудь паршивцем с соседней улицы того города, из которого вы оба изошли? Если, к примеру, окончив одну и ту же школу в один и тот же год и прожив по-разному последующие двадцать лет, вы одним и тем же самолетом или в одном и том же вагоне пересекли одну и ту же госграницу в одном и том же направлении — значит ли это, что вы из одного гнезда? Что — есть ли общее между вами?
А следует ли задумываться над этим?
Но что-то общепротивное между вами есть, право же. Есть у вас общее паскудство. Только относитесь вы к этому паскудству по-разному. Благодаря последним двадцати годам? А может быть, и одному году или месяцу за это спасибо. Что-то вас недоломало, что-то его переломило. Или — наоборот.
Что?
Где оно, это? Вы же иногда и пили вместе, а было время — и девушки ваши были подругами, и книжки те же читали, а вот однажды вы на что-то посмотрели прямым и ясным взглядом, а он — лукаво и искоса (или наоборот!), и все переменилось. Но — когда? И — на что?
Эх, все равно не выяснить, это — сердечная тайна каждого. Никто ничего не скажет и не сможет объяснить без размахивания руками, без поясняющих покачиваний головы, без выпячивания губ, без прищуривания глаз. А нам с вами хорошо бы получить точный и однозначный ответ.
Заметьте, ни у кого из известных мне литераторов, пишущих про это, сюжет не идет дальше описания послеприездного шока. Один из них даже решил оборвать действие на самом интересном месте, как бы позволяя читателю раскручивать его дальше, подставляя известные ему, читателю, детали и события. Что бы это значило?
Дело, боюсь, в том, что мы не знаем, что будет дальше и представить себе не умеем. Ну, работаем, ну, квартира у нас, машина, развлекаемся, стараемся жить замечательно, купаемся в морях, в бассейнах купаемся, ездим за границу — а что дальше? Дальше сюжет как бы и не развивается…
Неужто мы соскучились по направленной поступи к известным высотам? Неужто просто так, по-человечески, жить не умеем? А мы так еще и не жили. Мы все время чего-то хотели.
А чего? Неизвестно…
Да если б я знал — чего, я бы написал, как мы этого хотим и что делаем, чтобы оно было. Чем не развитие сюжета! А я не знаю.
А чего я сам-то хочу?
Прежде всего, я хочу, чтобы меня не трогали и дали мне жить. И сразу же себя спрашиваю: а как — жить? А черт его знает, я не знаю как, но жить очень хочется так, чтобы меня не трогали и не дергали. Это для начала.
Ну хорошо, допустим, что меня никто не трогает и никто не дергает. Допустим. Что бы я стал делать? И как я стал бы жить? Отвечаю: хорошо. И спрашиваю: а что это такое?
А что это такое — хорошо жить? Кому как, а мне бы важно, чтобы сидеть, писать и иногда беззаботно взглядывать в окно на горы, на ветер, на солнце. Чтобы единственной серьезной проблемой была проблема поисков сюжета либо наилучшего звучания фразы. А все остальное, чтобы было само по себе, потому что без остального мне жизнь немила. То без другого и другое без того меня никак не устраивает. Понятно? И больше я вам ничего не скажу. Не трогайте меня и дайте мне жить!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Вернемся к ситуации, которая остановилась на том, что Алик вроде бы переспал с Верой. Что из этого может выйти? Из этого могут выйти дети… Оставим шутки! Вот он живет у Веры день, и два, и неделю, а может даже пару месяцев. Раскручивает ли эдакое его существование наш сюжет? Нет, не раскручивает, а наоборот — затрудняет его развитие и мешает розыскам. Но если ему с ней хорошо, почему бы не оставить его в покое и не дать ему жить так, как ему нравится? Тогда — зачем мы приняли его в игру? Нечего было начинать.
Глава вновь о тоске, об идеальном мужчине, о знакомой птичке и снова о читателе
Алик ходит по квартире, курит, пьет кофе, смотрит в окно. А там, за окном, ничего такого нет: нет детей, нет взрослых, нет собак, нет кошек. Дети в школе, взрослые на работе, собаки заперты дома, кошки тоже. И старики не выходят — жарко, деревья истомились от жары, трава полегла. Синее небо, слепящее солнце и душная тоска, влажная тоска, тоска непролитых слез. Эта, последняя, наступит позднее, когда Вера вернется со службы и — и что? И ничего. Тоска.
Описать ли тоску? Ведь коли не знаете, так и не поймете. А если вам известно, что это такое, то достаточно произнести: тоска… — и вы сами чувствуете, целиком погружаетесь в это состояние, имеющее причину нечасто, а чаще возникающее без причины: тоска, потому что тоска. И все тут: сумерки, тревожная дрожь во всем теле, изнуряющая дрожь, мучительная; и опостылевшие предметы обихода вокруг, и стандартная планировка квартиры, и скучные, позавчерашние разговоры, и унылое лицо оскорбленной, ни в чем не виноватой женщины, и еще что-то, такое же необязательное для тоски, как и все ранее перечисленное. Тоска есть тоска.
Психиатры по этому поводу имеют несколько мнений. Одно — такое состояние называется маниакально-депрессивным психозом. Другое — это состояние нормально, поскольку этим психозом страдает большинство ныне живущих людей. Существуют и другие мнения — оттенки предыдущих. Про тоску все знают, но заметил ли кто-нибудь, что последняя страница написана мною в тоске?
Бедный Алик! Не понимает он своего счастья! Живет он в прекрасной квартире, у прекрасной женщины, которой нужен мужчина, чтобы с ним спать, иногда говорить, обязательно заботиться о нем, готовить еду, стирать, шить, печь для него пироги, а также создавать для него условия творческого труда. Вере непременно нужно, чтобы труд ее мужчины был трудом творческим. Бедный Сенька, он был простым механиком…
Алик же ни о чем не хотел говорить с Верой. Когда она уходила, он спал. Когда она приходила, он сидел молча, уставясь на приближающиеся сумерки. Они ужинали и ложились спать. Молча. Так ли должен вести себя мужчина? А у Веры было свое представление об идеальном мужчине. Она была женщиной с идеалами. Среди ее идеалов был так же идеал мужчины.
«Странно у меня сочиняется, — подумал Рагинский. — Только я пытаюсь было поговорить о душевных муках моих героев, как обнаруживаю, что мне нечего сказать читателю такого, чего читатель бы не знал. Любой из моих читателей знает (и каждый со своей стороны!), каково живется человеку с нелюбимой женщиной/мужчиной. Почти каждый имеет, что сказать по этому поводу. Если же кому-то и довелось жить с любимым, то это было так давно, что как бы этого и не было».
Из чего складывается женский идеал мужчины? Оказывается, что он складывается из сказок Андерсена, рассказов о пограничнике Карацупе и его верной собаке Индусе, из подготовки к сочинению на тему «Женские образы в романе Л. Н. Толстого „Война и мир“», из книжки «Овод», из рассказов подруги, из кинофильма «Мост Ватерлоо», из фотографий актера Тихонова, из ночных размышлений, когда не спится перед контрольной по алгебре, из лекций на воспитательском часе о любви и дружбе, из сонетов Шекспира в переводе Маршака и романов Лема в переводе А. Громовой и Р. Нудельмана, из романов Хемингуэя в переводе И. Кашкина и рассказов Селинджера в переводе Р. Райт-Ковалевой. Последние переводы читаются в таком возрасте, когда идеал уже сложился, и истории, вычитываемые в означенных переводах, воспринимаются со скорбью человека, прожившего жизнь и познавшего печаль разочарований.