Львом, а Данте с усмешкой проговаривал это на своем языке – родом он был из Сугерии, что на северо-западе:
– Лион.
Это – прицепилось. Могло показаться, что Данте – единственный из малефиков, кто носил фамилию. О, сколько сказок ходило по малефикоруму! Что он – сын графа, или дитя рыцаря, или даже потерянный принц из Сугерии, клейменный проклятием злой феи-крестной… Данте Лион смущенно улыбался и опускал густые, как у девчонки, ресницы, чёрные и загнутые.
Чонса помнила все его ипостаси. Потерянный принц, чудовище, нежный любовник.
Монахи, ведущие перепись малефиков, изучающие их проклятие, давно пришли к выводу, что чем заметнее малефеций менял тело в материнской утробе, тем сильнее становились способности. Самые сильные, к счастью, жили недолго, большинство погибало во младенчестве – мутации не всегда совместимы с жизнью. Сила не выбирает с умом. Она берет тело и лепит из него то, что надо ей. Сердце наружу? Почему нет. Две головы и четыре руки? Зато ребенок будет способен едва ли не летать. Глухие с руками-клешнями, обездвиженные из-за костей вместо сухожилий и мышц люди, не способные выносить солнечный свет дети, и те, кто покрыт густой шерстью или чем-то вроде коры на руках и ногах…
Малефикорум был местом, куда попадали монстры. Большинство из них умирали сами собой до того, как стать монстром по-настоящему. Думается, к собственному счастью.
Дани был доказательством слов монахов, на войне его мощь ужасала, Шестипалая и в подметки ему не годилась. Но Чонса помнила то, как в поцелуях он старался касаться зубами осторожно-осторожно нижней губы, и так жалобно складывал брови в моменты экстаза.
В жизни Чонсы было мало людей, о которых она хотела забыть, чтобы не бередить себе раны. Данте был одним из двух.
– Кто это? – откликнулся наконец он. Чонса расслышала громкий вздох, перешедший в кашель.
– Чонса. Это Чонса, Дани! Помнишь меня?
Он долго не отвечал. Затем она ощутила легкий толчок сквозь стену – это Дани боднул её, и сила толкнула девушку в руку, тёплая, как нагретая на солнце кошка, когда она хочет ласки. О, если кто и был способен побороть поле немоты от артефактов, то это Данте! Девушка убрала руку и прижала ко рту, но не сдержала всхлип. Задрожала. Не расплакалась.
– Что они сделали с тобой?
Снова мучительное ожидание ответа. Данте говорил так, словно выуживал слова из воздуха, вспоминал их значение, перевод, лишь потом произносил.
– Йорф. Меня вели в Йорф, а потом…
Он замолчал.
– Случилось столкновение. Конец света.
– Как… давно?
– Месяц… Чуть больше. Ты все это время… здесь?!
– Не знаю. Я устал. Чонса… Я очень устал.
– Эй, там! – раздался громовой голос стражника, следом – грохот о дверь. Видимо, он ударил закованным кулаком в решетку. – А ну заткнулись!
– А то что? – рявкнула Чонса. – Зайдешь сюда и поколотишь меня? Вперед, и я поджарю твой мозг!
Стражник что-то ответил, неразборчивое и грозное, и, кажется, ушел. Чонса несколько раз звала Дани, но он то ли уснул, то ли умер, то ли был просто ужасно напуган. Девушка обняла свои колени и прижалась лбом к месту, где ощутила мягкий и знакомый толчок силы. Волна золотых частиц, кружащихся в солнечном полотне. Вопреки этому ощущению, на душе сгущались тучи.
Значит, Джо и вправду придется что-то придумать. Самое время было помолиться о доброте их Богу, но молитва не ложилась на её острый язык. В голове – только проклятия за эту чертову силу, которой Он наделил Чонсу и Дани. По какому великому замыслу Он лишил их шанса на нормальную, спокойную жизнь? Зачем одарил возможностью изучить изнутри эти страшные, бледные казематы?
Чонса непокорно сжала зубы. Ну уж нет. Она не из тех, кто причитает и ноет. Её взгляд забегал по клетке в поисках чего-то, хоть чего-нибудь… Если бы только у нее было что-то твердое… Что-нибудь, что могло сойти за орудие.
Есть!
Металлический обод от ведра. Она порезала себе руки, распрямляя железяку. В одном месте лента была острой. Известняк крошился, пачкая тёмную одежду белым. Пыль повисла в воздухе, и у Чонсы обязательно бы получилось, если бы в какой-то момент дуга орудия не скрежетнула о более твердую породу. Девушка так и не поняла, гранит это или что-то более твердое.
Первая же неудача сбила её с настроя. Она вдруг поняла, что ломала стену к Дани не один час, что из маленького окошка льется яркий полуденный свет, что руки у неё кровят, в ссадинах, пальцы не разогнуть, а еще – что она тоже очень-очень устала.
Она положила на пол руки, а следом на них – голову. Вздохнула, подняв облачко бледной пыли.
– Ты очень упрямая, Чонса, – услышала она сквозь биение крови в ушах голос Дани. – Всё будет хорошо.
Дани всегда был оптимистом. Чонса – нет.
По внутренним ощущениям минули сутки прежде, чем она пришла в себя. Обнаружила – прибранная клетка, та же выбоина в стене, что и до этого, никакого ведра, только керамическая миска с остывшей кашей. Первым делом девушка принялась звать Данте, но тот не отвечал. Еда становилась комком в горле, но Чонса ела, упрямо и сердито. Ей нужны были силы, чтобы сбежать, как только представится шанс. Поев, она разбила чашку и выбрала крупный осколок, спрятав его в складках одежды. Остальное выбросила в маленькое оконце.
И села ждать. Джо говорил, что Гвидо ей все расскажет. Шестипалая предчувствовала, что для этого её выведут из подземелья. Колючка уговорит своего брата на такую вольность. Кажется, она начинала нравиться ему. Это было приятно и удобно.
Малефеций притупила эта проклятая купель в полу, и было непривычно и страшно заметить присутствие человека, только когда он заговорит:
– Говорят, ты понимаешь наш язык. С тобой хотят поговорить.
За дверью стоял шорец: носил округлый шлем с узким наносником поверх тюрбана, из-за чего его голова казалась непропорционально крупной, как у ребенка. Он говорил на шорском, его карие глаза были на южный манер подведены углем, а рот завешен тканью. Но её внимание сфокусировалось на ключах, что позвякивали в руках юнца.
– Теш, субан! – ответила Чонса на плохом шорском. «Да, пастырь мой!»
Шорец недоверчиво сощурился. Он специально говорил медленно и просто.
– Я не пастух. И не хитри. Один неверный шаг, и смерть.
– Я не боюсь смерти.
– Своей?
Чонса вскинула ресницы. Стражник кивнул – мол, да, я знаю твою тайну, у меня есть уши, я слышал, как ты кричала малефику через стенку. Она поднялась на ноги. Заметила, что и руки ей перевязали, так