Читать интересную книгу Собрание речей - Исократ

Ты, пожалуй, скажешь, что знал все это заранее, но просто хотел дать любителям мудрости образец[158], как нужно сочинять речь, чтобы оправдаться от позорных обвинений в некрасивых делах. Но даже если ты и не понимал этого раньше, теперь, думаю, тебе стало ясно, что обвиняемый скорей избегнет кары, не произнеся ни единого слова, чем защищаясь так, как ты предлагаешь. Несомненно и то, что сейчас, когда философия находится в смертельной опасности и подвергается нападкам, речи, подобные твоей, вызовут к ней еще большую ненависть.

Так вот, послушай меня и лучше всего не выбирай впредь низменных тем; в противном же случае стремись говорить только то, что ни самого тебя не выставит в дурном свете, ни подражающих тебе не осквернит, ни обучение ораторскому искусству не опорочит. И не удивляйся, что, будучи моложе и не находясь с тобой в близких отношениях, я взялся увещевать тебя. Я считаю, что не старшие возрастом и не самые близкие должны подавать советы в подобных случаях: это долг тех, кто знает больше других и хочет помочь.

Панафинейская речь

Когда я был моложе, я предпочитал не писать речей на мифологические темы, а также речей, наполненных чудесами и ложью, хотя многие восхищаются ими больше, чем посвященными их собственному спасению. Я не писал речей, повествующих о древних событиях и эллинских войнах, хотя мне известно, что их справедливо восхваляют, а также речей, которые только кажутся простыми и лишенными стилистических прикрас, хотя люди, искусные в тяжбах, советуют молодежи обучаться таким речам для того, чтобы одерживать победы над противниками. Оставив без внимания сочинения такого рода, я стал писать речи, рассчитанные на то, чтобы подать совет, полезный нашему городу и всем остальным эллинам; они изобиловали предположительными умозаключениями, но содержали и немало противопоставлений, равных словосочетаний[159] и других блестящих риторических фигур, неизбежно вызывающих у слушателей шумное одобрение; теперь же я не пишу ничего подобного. По моему мнению, это не подобает и тем 94 годам, которые я прожил. Да и вообще не пристало людям, у которых уже седые волосы, говорить таким образом; нет, я буду говорить просто, как мог бы при желании сказать каждый, хотя добиться этого сумел бы только тот, кто захотел бы посвятить себя напряженному труду и сосредоточить на этом все силы своего ума. Я сказал об этом в самом начале с тем, чтобы не сравнивали эту речь, которая будет обнародована, с прежними по разнообразию риторических приемов, если она и покажется кому-нибудь слабее известных ранее. Пусть судят о ней по важности той темы, которая в настоящее время подвергается обсуждению.

Я буду говорить о деяниях нашего города и о доблести предков, но начну я не с них, а с тех событий, которые произошли со мной; в этом, я думаю, есть настоятельная необходимость. В самом деле, хотя я стараюсь вести безукоризненный образ жизни и не причинять неприятностей другим, на меня постоянно клевещут софисты, люди недостойные и низкие, а некоторые, не зная, каков я на самом деле, судят обо мне по тому, что они слышат от других. Поэтому я хочу прежде всего рассказать о самом себе и о тех, кто относится ко мне подобным образом, чтобы заставить, если смогу, умолкнуть клеветников, а другим дать возможность понять характер моего труда. Если моя речь объяснит это должным образом, то я надеюсь не только провести спокойно остаток жизни, но и привлечь большее внимание к речи, которую собираюсь произнести.

Я не боюсь признаться, что, в мыслях у меня смятение, что думаю я сейчас о странных вещах и сам не уверен, действительно ли делаю что-то необходимое. Ведь я пользуюсь величайшими благами, которых все могли бы пожелать: прежде всего здоровьем души и тела, не обычным, но таким что я мог бы поспорить с людьми и наиболее одаренными каждым из этих благ. Что же касается средств к существованию, то я никогда не испытывал недостатка в необходимом; у меня было все, чего мог бы пожелать человек, обладающий здравым смыслом. Кроме того, я не отношусь к числу отверженных и презираемых, а принадлежу к тем, о ком самые образованные из эллинов могли бы вспомнить и отозваться как о людях дельных. Хотя всем этим я обладаю — одним в избытке, а другим в достаточном количестве, я не могу наслаждаться жизнью даже при таких условиях. Старость настолько ворчлива, придирчива и недовольна своей участью, что я сам уже часто винил свои природные свойства, которыми никто другой еще никогда не пренебрегал. Я оплакивал судьбу, хотя я могу обвинить ее только в одном: занятие философией, которое я себе избрал, стало причиной несчастий и клеветы[160]. Я знаю, что физически я слабее, чем это нужно для практической деятельности, а для выступлений в качестве оратора мои природные данные несовершенны и не во всех отношениях пригодны. Я, правда, могу в каждом отдельном случае гораздо лучше судить об истине, чем те, кто утверждает, что истина им известна. Для выступлений же перед народом я, пожалуй, не вполне пригоден.

Ведь мне больше, чем любому из моих сограждан, недостает достаточно громкого голоса и дерзости, а то и другое имеет у вас наибольшую силу; тех, кто не обладает этими свойствами, презирают не менее, чем какого-нибудь государственного должника[161]. У должников, однако, остаются надежды выплатить присужденный им штраф, свои же природные свойства никто и никогда не может изменить. И все-таки даже при таких обстоятельствах я не пал духом и не позволил себе остаться незаметным и совершенно безвестным, но после того как я потерпел неудачу в политической деятельности, я обратился к занятиям философией, к упорному труду, к изложению в письменной форме того, что было мною обдумано. Я избирал не пустые темы, не частные сделки и не такие сюжеты, о которых несут вздор другие, но говорил о делах эллинов, царей и о государственных делах. Я полагал поэтому, что сам я настолько же заслуживаю предпочтения перед теми, кто поднимается на эту трибуну, насколько дела, о которых я говорил, были значительнее и прекраснее тем, избираемых другими. Ничего из этого у меня не сбылось. А между тем все знают, что большинство ораторов осмеливается выступать не ради дел, полезных для города, но только ради той выгоды, которую рассчитывают извлечь для себя. Что же касается меня и моих сторонников, то мы не только больше, чем все другие, воздерживаемся от траты общественных денег, но сверх наших возможностей расходуем на нужды города свои частные средства. Все знают также, что эти ораторы пререкаются друг с другом в народных собраниях из-за денег, внесенных в качестве залога[162], или оскорбляют наших союзников или клевещут на кого придется. И только я в своих речах призываю эллинов к взаимному согласию и к походу против варваров. Я настоятельно советую всем объединиться для вывода колонии в страну, столь обширную и плодородную. По общему мнению, если бы мы стали благоразумнее и прекратили наши внутренние раздоры, то быстро и без труда, не подвергаясь опасностям, захватили бы ее. Страна же эта легко приняла бы всех, кто испытывает нужду в самом необходимом[163]. Если бы мы все объединились в наших поисках, мы не смогли бы найти дела более прекрасного, более значительного и полезного для всех нас.

Но несмотря на то, что по образу мыслей я так сильно отличаюсь от других ораторов, и несмотря на то, что я сделал гораздо более серьезный выбор, большинство судит о нас не по нашим заслугам, но беспорядочно и во всех отношениях нелогично. В самом деле, порицая образ мыслей ораторов, им поручают защиту государства и вручают полную власть; а ко мне, расхваливая мои речи, питают ненависть только из-за моих противников, которых благосклонно выслушивают. Так много плохого приходится мне претерпевать с их стороны.

Те, кто предназначены самой природой к превосходству над другими и желают отличиться, завидуют мне и ревностно стремятся мне подражать. Нужно ли удивляться, что некоторые из них относятся ко мне еще более неприязненно, чем несведущие люди? Можно найти и более бесчестных людей. (Пусть даже кое-кому покажется, что я говорю недостаточно сдержанно и резче, чем это подобает моему возрасту.) Ведь есть люди, которые не в состоянии объяснить своим ученикам хотя бы малую часть того, что было сказано мною. Используя мои речи как образец и добывая таким образом средства к жизни, они не только не благодарны мне за это, но не желают хотя бы оставить меня в покое и постоянно говорят обо мне что-нибудь дурное. До сих пор они поносили мои речи, принижая их, насколько это было в их силах, при сравнении с собственными, неправильно распределяя на части, кромсая и искажая их всеми способами. Я не обращал внимания на то, что мне сообщали, и терпеливо переносил это. Однако, незадолго до великих Панафиней эти люди привели меня в негодование. Кто-то из моих друзей, встретившись со мной, рассказал, что трое или четверо низкопробных софистов, претендующих на то, что им все известно, и обладающих способностью оказываться повсюду, усевшись в Ликее, беседовали и о других поэтах и, в частности, о поэзии Гомера и Гесиода. Не говоря ничего оригинального, они твердили заученные на память стихи, припоминая наиболее мудрые мысли, высказанные уже раньше другими. Поскольку стоявшие вокруг одобрительно отнеслись к их беседе, один из софистов, более наглый, чем остальные, попытался оклеветать меня, сказав, что подобные занятия я презираю, а философские учения и все методы обучения отвергаю; я будто бы утверждаю, что все мелят вздор, кроме тех, кто был причастен к моей школе. После таких слов некоторые из присутствовавших стали относиться к нам враждебно. Не могу выразить, насколько я был удручен и возмущен, услышав, что некоторые одобрили эти слова. Я полагал, что всем хорошо известно о моей борьбе с этими хвастливыми болтунами; о своих возможностях я всегда говорил настолько умеренно и — более того — скромно, что, мне казалось, никто не смог бы поверить тем, кто стал бы обвинять меня в подобной похвальбе. Я ведь не без основания в начале моей речи жаловался на злосчастную судьбу, которая все время преследует меня в таких случаях. Ведь именно она — причина лжи, которая меня опутывает, клеветы и зависти. Из-за нее я не могу добиться славы, которой достоин, — ни той, которая мне соответствует, ни тем более такой, которой я пользуюсь у людей, близких мне и знающих меня в совершенстве. Однако изменить это невозможно, и, следовательно, я вынужден подчиняться обстоятельствам. Многое приходит мне на ум, и я в затруднении — должен ли я выступить со встречным обвинением против тех, кто уже привык постоянно распространять ложные сведения и дурно отзываться обо мне? Но если окажется, что я принимаю всерьез и слишком много говорю о людях, которых никто не считает достойными упоминания, то меня по справедливости сочтут глупцом. Или я должен, игнорируя их, оправдываться перед теми невеждами, которые без всякого на то права предубеждены против меня, и пытаться убедить их, что они без всяких на то оснований несправедливо судят обо мне? Но кто бы не обвинил меня в крайней глупости, если бы я решил, что мои речи перестанут раздражать тех, кто неприязненно относится ко мне только за то, что я, по их мнению, удачно выступал по какому-нибудь поводу? Глупо было бы полагать, что эти люди не будут больше сокрушаться, особенно если окажется, что я и сейчас, в столь преклонном возрасте, не говорю вздора. Вряд ли кто-нибудь посоветовал бы мне, не тревожась больше об этих людях и оборвав посередине свои возражения, приступить к речи, которую я замыслил с намерением показать, что наш город является причиной больших благ для эллинов, чем город лакедемонян. Если бы я так поступил, не завершив то, что уже написано, и не связав начало новой темы с концом уже изложенной, то оказался бы похожим на людей, которые говорят наудачу, неуклюже, грубо и бессвязно, все, что заблагорассудится. Этого мне следует остерегаться. Следовательно, самое важное при таких обстоятельствах показать, что я думаю о тех обвинениях, которые на меня возводили в последнее время, и лишь тогда говорить о том, что я имел в виду с самого начала. Вот почему я полагаю, что, изложив письменно мои мысли и разъяснив мое мнение о воспитании молодежи и о поэтах, я заставлю замолчать тех, кто измышляет ложные обвинения и говорит все, что вздумается[164].