Однажды ясным октябрьским днем Сьюзэн приняла решение. Эспер вернулась из аптеки, где покупала лекарство для отца.
— Как папа? — спросила она у матери, отдавая сдачу.
— Кашляет, но уже поменьше. Загляни в горшок с фасолью.
Девушка подняла крышку.
— Но я не вижу солонины.
— Ее нет у нас. Патока тоже кончается.
Эспер удивленно посмотрела на мать.
— Разве ты больше не заказывала?
Сьюзэн не ответила. Она достала из плиты горшок с жидкой овсянкой и налила ее в миску для Роджера.
— Когда я сегодня забегала проведать бедную Нелли, то случайно встретила на Стейт-стрит Эймоса Портермэна, — сказала она.
— Вот как? — безразлично переспросила Эспер. — Мне никогда не нравился этот человек.
— А почему, собственно? Он недурен собой, он много делает для города и наших солдат, и речь у него вежливая.
— Обувщик. Чужак, — презрительно сказала Эспер. — Джонни… Джонни всегда говорил, что эти обувные фабрики разрушили наш рыбный промысел.
Зеленые глаза Сьюзэн сверкнули, но она сдержалась.
— Обувщики спасли город. Мы бы голодали без них. Эмбарго при моем отце разрушило рыбный промысел. Шторм сорок шестого, унесший Тома и Уилли, разрушил его. Война разрушила его, а не обувные фабрики.
Эспер, удивленная такой длинной тирадой матери, все же возразила:
— Ну, во всяком случае, я не люблю Портермэна.
— Это плохо, потому что он придет к нам сегодня во второй половине дня.
— Зачем, ма? В распивочную?
— Она закрыта и вряд ли откроется. Мистер Портермэн придет, потому что я пригласила его, — Сьюзэн остановилась у двери, ведущей из кухни в маленькую спальню, где временно находился Роджер. — Если мы хотим выжить, Хэсс, то, я думаю, должны научиться делать башмаки, — и она, шагнув в комнату, закрыла за собой дверь.
Эспер уселась на табурет, глядя на закрытую дверь. И как это мама может так поступать, никого не предупредив? Она всегда делает то, что считает нужным, и отдает распоряжения другим, что кому следует делать. Не может быть, чтобы дела шли так плохо. Денег маловато, но у всех сейчас так. Гостиница всегда приносила деньги и приносила бы их и теперь, не будь мама так строга к парням из гарнизонов. Но, осуждая мать за это, Эспер была к ней и справедлива. Сьюзэн хорошо вела хозяйство и, конечно, делала, что могла. Но последнее время дверной колокольчик звенел редко, они перестали готовить пирожки с рыбой и блинчики, которые любили постоянные посетители. Для Эспер это было пока только еще одним плодом проклятой войны. Она мало бывала теперь дома, стараясь чем-нибудь заняться то в Обществе солдатской помощи, то в клубе, то даже в церкви, где тоже была работа. Преподобный отец Аллеи приветливо встречал ее во время служб по средам и никогда не вспоминал о той их проклятой встрече. Эспер старалась не думать обо всем, что связано с Джонни. Лишь иногда ночью, прислушиваясь к шуму моря, она снова переживала страшную боль.
Вдруг зазвонил дверной колокольчик, и Эспер вскочила. Сьюзэн вышла из комнаты Роджера.
— Это, должно быть, мистер Портермэн, — взволнованно сказала она. — Сними передник и впусти его. Я приготовила очаг в гостиной. И умоляю — помни о хороших манерах.
Эспер насупилась.
— Ты могла бы сказать и раньше. Вечно ты обращаешься со мной, как с ребенком.
Эймос Портермэн был высоким, шести с лишним футов роста, довольно плотным мужчиной, а в своем толстом коричневом пальто он заслонил собой входную дверь Эспер невольно отступила, чувствуя себя маленькой рядом с ним, несмотря на свой рост. Его сложение ей не понравилось, потому что не нравилось в нем решительно все.
— Добрый день, мисс Ханивуд, — сказал гость, слегка поклонившись.
За его вежливостью, однако, Эспер почувствовала снисходительность.
— Здравствуйте, — сказала она, — мама вас ждет. Пожалуйте в гостиную.
Эспер подождала в пустом пивном зале, пока Портермэн снимет верхнюю одежду. Она заметила булавку с рубином в его черном галстуке, серый новый костюм из тонкого сукна и большую золотую цепь карманных часов. У этих обувщиков много денег!
Девушка провела гостя в холодную гостиную и достала спички.
— Позвольте мне, — сказал Портермэн и взял у нее коробочку со спичками.
Эспер следила за его громоздкой фигурой, пока он разжигал огонь в небольшом очаге. Незадолго до войны в городе появился человек с дрессированными зверями — собачками и медведем. Мистер Портермэн напоминал ей этого медведя, только с человеческим лицом. Когда он поднял голову, Эспер вгляделась в его крупное лицо с высоким лбом и соломенными волосами. Ей показалось, что он не так стар, как она думала. С тех пор как он приходил тогда справляться насчет квартиры, Эспер видела его только мельком.
Огонь в очаге весело затрещал.
— Спасибо, — сухо поблагодарила Эспер, садясь в кресло. Эймос сел в другое, и оно заскрипело под тяжестью его тела. Он откашлялся, но не заговорил. Его останавливала непонятная ему враждебность девушки, которую он едва помнил. Она не хотела ни разговаривать с ним, ни даже, кажется, смотреть на него.
— Скоро ли придет ваша мать? — спросил Портермэн со смешанным чувством любопытства и раздражения. Этот визит не был его инициативой. Миссис Ханивуд приглашала его столь настойчиво, что он отложил кое-какие дела на фабрике. Он уважал миссис Ханивуд и хотел ей помочь, раз она проявила интерес к работе. Но из-за этой девицы он чувствовал себя как незваный гость.
Эспер снова встала, сказав:
— Пойду посмотрю. Наверное, она чай готовит, — девушка вышла.
Эймос полез в карман за сигарой. Решив, что в гостиной курить нельзя, он положил ее обратно. И все-таки он не понимал странной враждебности этой девчонки. Он попытался объяснить это для себя и, кажется, понял. Он вспомнил как однажды, пару лет назад, встретил ее вместе с молодым Пичем. Она тогда вся сияла. Отец этого Джона Пича был одним из лидеров стачки в тревожном шестидесятом. Эймос помнил этого хмурого, маленького человека с плакатом, протестовавшего против снижения заработной платы. Это было тяжелое время для всех обувных фабрикантов в Марблхеде, стачка затронула еще и Линн. Но нам пришлось снизить расценки, думал Эймос, не было другого выхода. Вскоре большинство стачечников подчинились здравому смыслу и вернулись в свои маленькие мастерские. Но этот Пич оказался упрямым. Вот что самое плохое в марблхедцах: упираются, как бы они ни нуждались в деньгах.
Эймос подумал о Эспер почти с симпатией: бедняжка, видно, любила этого молодого рыбака. Любовь и утрата… У него самого это было. Он никогда больше не увидит лица Лили-Розы. Он вспоминал улыбку жены. Как мужественно улыбалась она, несмотря на свои страдания! Это была защитная улыбка, державшая его на расстоянии. Сначала Эймос любил жену и баловал, гордился ее утонченностью, желая смягчить собственную неотесанность, и все же он не всегда верил в ее страдания. И вот она умерла. Это случилось примерно год назад. Сейчас его мучило раскаяние, что у него не хватало терпения и выдержки, к тому же он несколько раз навещал кое-кого на Бойлстон-стрит в Бостоне.