Читать интересную книгу Первомост - Павел Загребельный

- Чего торчишь? - мрачно спросил Воевода.

- Нет Немого, - сказал лакей.

- То есть как нет? На пожаре был.

- На пожаре был, а сюда не пришел. Исчез.

- Найти и привести.

- Как будет велено. А только пожар - это был знак от Немого Положаю, чтобы бежал и не возвращался.

- Знак?

- Ну да. Поджег Немой.

- Почему не тот?

- Положай не мог. Он бежал. Когда бежишь, не станешь выдавать себя еще пожаром. А Немой поджег вослед. Дескать, не возвращайся. Потому как некуда и незачем: тут тебе - верная смерть.

- Немой - к чему здесь?

- Дружили с Положаем.

- Дружили?

- Ну да. Я заметил.

- Почему не донес?

- Не спрашивал меня, Воевода. Верил Немому.

- Ну, так. Найди и приведи его.

- Как будет велено. Один князь киевский всегда вместе с золотой посудой глиняную ставил. Так и с людьми бывает.

- Себя золотом считаешь? - полюбопытствовал Воевода, пытаясь улыбнуться.

- Про глину говорю.

- К глине, бывает, еще кизяк подмешивают. Иди и делай, что велено.

Но ведь день только-только начинался. А известно: если что-то начинается плохо, то продолжение будет не лучше, а конец и вовсе может быть плохим.

Прибежала Ионина баба, чистившая рыбу для Воеводы, начала кричать, что ночью кто-то украл лодку деда Иони и теперь Воевода остался без рыбы и без ухи.

Мостовик прогнал старуху, всю в рыбьей чешуе, хотя она и не чистила сегодня рыбу.

Прошло немного времени, и еще об одной неприятности сообщили Воеводе: Стрижак, которого уже несколько дней не допускали на трапезу, со зла схватил топор, напал на воеводскую корчму у моста, Штима и его парубков избил и изранил, меда две бочки, а пива три бочки пролил, разбил посуду, изрубил утварь, причинив вред вельми великий, а теперь напился, как свинья, и спит на полу корчмы посреди собственной блевотины.

- Отнести его в дом и поставить питья получше для протрезвления, велел Воевода, крестясь, то ли чтобы напомнить о связи Стрижака со святым Николаем, то ли замаливая бесчинства и грехи глуповатого своего помощника.

Потом на взмыленном коне возвратилась из лесу Воеводиха, неистово посверкивая половецкими глазищами, вскочила в сени, где до сих пор неподвижно, серой копной сидел Мостовик, и прокричала ему прямо в серые усы, что за нею гонялся Немой в пуще, но не догнал, хотя и пытался это сделать. Воевода отмахнулся от своей разъяренной жены, которой казалось уже, что все мостищанские псы скоро будут прыгать на нее, но она не ушла, стояла перед ним, по-змеиному гибкая, и ждала ответа.

- Чего тебе еще? - спросил раздраженно Мостовик.

- Гонялся. Немой.

- Ты ведь на коне.

- А он с коня чуть было не стащил меня.

- Не слоняйся где попало.

- Немой, - напомнила она снова требовательно и неотступно.

- А еще кто?

- Немой, - топнула она ногой, глаза ее сузились, стали острыми как ножи.

- Сам знаю, что делать. Иди.

- Ты должен... - снова начала она, однако Воевода не дал ей закончить.

- Не учи, - сурово сказал он, - хватит тебе и того, что уже имеем. Переоденься и выходи к трапезе. В Мостище такого еще не было.

- Будет, - тихо пообещала ему половчанка, - еще и не такое будет. Я тебе еще покажу.

Воеводу спас Шморгайлик. Он толкнулся в сени, словно бы не ведая, какой там идет разговор, хотя, ясно, подслушивал, можно было руку дать на отсечение, что подслушивал. Но прикинулся таким простачком, что каждый бы поверил ему. Мостовику на этот раз тоже полезно поверить и не выдворять доносчика прочь. Он помахал пальцем, подзывая Шморгайлика ближе, о половчанке словно бы тотчас забыл, спросил слугу:

- Нашел?

- Нет, - неопределенно прошамкал Шморгайлик.

Он хорошо знал, когда войти с такой безотрадной вестью, потому что Воевода не стал кричать на него, не грозил наказанием, а спросил снова спокойно, почти ласково:

- Дочь его где?

- Тут.

- Не выпускать со двора. Следить днем и ночью. Придет к ней. Тогда взять.

- Обоих? - торопливо спросил Шморгайлик.

- Немого.

- Обоих! - крикнула Восводиха.

Мостовик сердито взглянул на нее, отвернулся, медленно повторил:

- Немого.

- Ну погоди, я тебе припомню... - зловеще улыбнулась половчанка и ушла, изгибаясь подобно ящерице, в свои тайные покои, а Шморгайлик от страха прижался к косяку: он никогда еще не слыхал, чтобы кто-нибудь в Мостище осмелился угрожать Воеводе.

Но разве, в сущности, не угрозой были поступки Маркерия, потом Положаев, мужа и жены, а теперь вот Немого? И когда он, Шморгайлик, сумеет схватить хотя бы одного из этих беглецов, милости от Воеводы выпадут на его долю невиданные и неслыханные, как неслыханно все то, что происходит ныне в Мостище.

Немого мог бы поймать каждый; достаточно было протянуть руку: он никуда не бежал, и в помыслах не имел бежать куда бы то ни было, его жизнь принадлежала мосту и Воеводе, мир для него сузился до размера клочка земли, занятого Мостищем, и отрезка Реки под мостом и вокруг, кроме того или же, точнее, прежде всего - приковывала его к этому месту маленькая дочка, она была счастлива здесь, она привязалась к этим людям сердцем и речью, поэтому не мог он отрывать ее для новых странствий в неизвестность, которая всегда таит для человека множество угроз и опасностей.

Однако Немой не спешил возвращаться в воеводский двор в ту ночь, когда он поджег дом Положаев, чтобы подать беглецам знак о невозможности возврата назад. Немой не хотел и не мог идти к себе в дом. Им овладело предчувствие чего-то страшного, какая-то тревога была в нем; возможно, и жилище Положая он поджег, чтобы отогнать от себя неосознанную, темную и болезненную тревогу, но и это не помогло, в нем и дальше нарастало что-то неясное, непостижимое, тоска сжимала сердце, он метался на пожарище, будто израненный зверь, но от этого метания ему становилось не легче, а еще тягостнее. Тогда он бросился от огня к воде, обогнул мост, обходя его стороной, двинулся вдоль берега, ступая босыми ногами по слежавшемуся холодному песку, брел через мелкие затоки, где ноги отдыхали от колющего песка, иногда срывался на бег, потом еле плелся, бессильно свесив голову на грудь, если можно так сказать, задумчиво, но известно ведь, что думать Немой не мог, он умел лишь ощущать, но на этот раз и ощущения его сузились до предела, до простой, как предсмертный рев, звериной тоски.

Что-то должно было стрястись в эту ночь, возможно, и стряслось уже, много чего произошло перед глазами Немого благодаря его усилиям, но еще должно было случиться независимо от его воли, желаний, усилий, и не просто независимо, но и вопреки, он почему-то был уверен в этом, но предотвратить не мог, - потому-то и смог он лишь сжечь дом, с которым так много было связано у него, а потом метаться перед огнем, среди людей, пугая их своей неистовостью и разъяренностью, а теперь бежать вдоль Реки, вниз по течению, торопиться неведомо куда и зачем, быть может в надежде, что в течении Реки найдет он утраченный покой, избавится от своей смертельной тоски, узнает о чем-то отрадном, а отрадным для него могло быть только одно: Лепетунья, светлая женщина, радовавшая его своей улыбкой, своим телом.

Вот так, к концу ночи, наполненной столькими событиями и приключениями, оказался он вдали от Мостища, держась между водой и сушей; слева от него была земля, темная, притаившаяся, твердая, а справа от него лежала Река, светлая лента, казавшаяся неподвижной, а на самом деле текла скрыто и мощно, таила в себе глубокие водовороты, черные глубины прикрывала внешним ласковым сверканием вод, которые чутко улавливали приближение рассвета еще тогда, когда земля спала своим непробудным сном, и Немой, присматривавшийся к Реке с большим вниманием и пристальностью, чем к земле, тоже замечал приближение света, его глаз невольно отмечал изменения, происходившие в самой поверхности воды: мутно-черная вода становилась серой, немного погодя обретала ореховый оттенок, неожиданно сверкала густой голубизной, а потом вспыхнула нежно-розовым светом. И все эти воды были днепровские, это были те самые воды, в которых стоял где-то мост, а теперь они плыли оттуда, плыли словно бы неподвижно, невидимо, неприметно, они плыли навстречу дню, навстречу солнцу, которое должно было вот-вот появиться над далекими плавнями, над зелеными травами и курчавыми вербами, ударить золотистыми отблесками в землю и в Реку, но прежде всего в Реку, отчего воды ее стали золотистыми, и в этой золотистой воде, далеко впереди, на еле-еле обозначенной мелкими, величиной с детскую ладошку, волнами мели, Немой внезапно увидел черную лодку.

Лодка лежала на мели вверх дном, беспомощная и бессильная, будто неведомое чудовище, выброшенное из недр Реки. Золотистость вод не смягчала черноты лодки, а еще больше подчеркивала; быть может, если бы она лежала здесь, на мели, уже давно, в ней не ощущалось бы нечто зловещее, но дно лодки еще лоснилось от воды, так, будто она только что вынырнула, только что опрокинулась, только что похоронила на глубинах неудачных и несчастных людей, и потому Немой тотчас узнал эту лодку.