Но девчонка хороша! Даже в раздраженном состоянии он не мог этого не отметить. И любовался Таней краем глаза…
Тут ему в голову пришла замечательная мысль — добраться вместе с майором до штаба, надо было полагать, 28-го стрелкового корпуса. Уж там-то дичь покрупнее будет! Уж там-то можно будет разгуляться! Эх, нет худа без добра! Вперед!
И Синягин прибавил газу.
Где-то на полпути до Жабинки (Квакенбурга, как называли ее местные жители) нескончаемый поток беженцев был остановлен мощным налетом авиации. Синягин держался за автобусом защитного цвета, но там ехал отнюдь не штаб, салон его был набит мальчишками и девчонками с пионерскими галстуками. Водитель, спасаясь от свинцового града, выехал на обочину и встал под крону развесистого дуба. Так пережидают в грозу ливень. Но все же это была не гроза, и находиться в машине было опасно. Пионервожатая выскочила из автобуса и закричала:
— Ребята! Бежим в поле! Подальше от дороги! Быстрее! Быстрее! В поле! Поле!..
Синягин встал за автобусом и все трое, не сговариваясь, кинулись в кювет. Но канава была слишком мелкой, чтобы в ней можно было надежно укрыться. Таня была в светло-бежевом платье, слишком броском, чтобы быть незаметной. Синягин навалился на нее, чувствуя, как дрожит от страха горячее тело девушки. Ночью она тоже дрожала, но это была иная дрожь… Над дорогой с душераздирающим ревом пролетел «мессершмитт». Второй взял чуть правее и — Синягин глазам своим не поверил — ударил из пулеметов по бегущим детям. Первой, нелепо вскинув руки рухнула вожатая в синей юбке и белой блузке, вокруг нее стали падать дети — их швыряли наземь пули, бившие в спины. Но поредевшая стайка все еще продолжала бежать к спасительным елочкам… На нее зашел третий «мессер»… Синягин закрыл глаза. Две длинных очереди вспороли моторный вой. Когда он приоткрыл веки — увидел то, что врезалось в память на всю жизнь: девочка, зажав в руке салатовый сачок, бежала, путаясь в некошеной траве. До елочек оставалось совсем немного, когда четвертый истребитель достал ее точной трассой. Синягин снова зажмурил глаза, стараясь избавиться от жуткого зрелища. Да, это были дети большевиков, но все-таки это были дети… Русские дети, которых он пришел освобождать от гнета комиссаров… Он не успел закончить мысль… Снова раздался немыслимо близкий рев, и бешеная стукотня пулеметов. Правое плечо рванула обжигающая боль. Синягина схватил его левой рукой и пальцы утонули в крови, в разверстой мякоти. «Сейчас я потеряю сознание…» — бесстрастно отметил он. Но сознание не спешило его покидать, и он был вынужден констатировать, что плечо его пробито навылет и, возможно, задета кость — рука онемела враз, и он не мог пошевелить ни одним пальцем.
— Что с тобой? — вскинулась Таня. — Ранен? Боже!.. Кровищи-то сколько! Лежи! Ляг! Нет, лучше сядь… Я сейчас!..
Она попыталась оторвать низ подола от платья, но Синягин вовремя вспомнил про перевязочный пакет в полевой сумке.
— Возьми… Бинт… Там…
Таня порылась в полевой сумке и под фонариком, финкой и плиткой шоколада «Кола» достала завернутый в провощенную бумагу бинт. Ей даже в голову не пришло, что армейские перевязочные пакеты выглядят иначе. Просто в «Бранденбурге» не нашлось в последнюю минуту советских пачек и бинт упаковали в непромокаемую бумагу. Морщась от обильного вида крови, девушка все же вспорола финкой гимнастерку на плече и сделала тампон из бинта, сунула его в рану и как смогла, как учили на курсе медсестер, туго забинтовала руку. Все это время Синягин молча читал про себя молитвы: «Святый Боже, Святый крепкий, Святый Бессмертный — помилуй нас!..» И еще думал о том, что отцу, когда ему забивали гвозди в погоны, было еще больнее… Вот и он принял отцовскую муку, отцовский крест… Он запретил себе стонать, только скрежетал зубами. Плечо наливалось огненной болью… Кровь сочилась, не унимаясь. «Ну, вот и кончился мой фарт… Наверное, я умру… Слишком много вышло крови…» Белый свет и в самом деле мерк в глазах. Он достал из сумки плитку тонизирующего шоколада и откусил сразу две дольки, остальное протянул Тане. Огляделся. Мотоцикл валялся в кювете, задрав вверх переднее колесо. Рядом лежал труп майора, который так торопился в штаб корпуса. «И живые позавидуют мертвым, — усмехнулся Синягин. — Как все глупо… Принять смерть от союзников». Но тут он вспомнил бегущую девочку с салатовым сачком… У него тоже был такой сачок, только нежно-голубого цвета, и он ловил стрекоз у бабушки в имении на реке Россь.
Сознание покинуло его неожиданно и мягко…
* * *
Таня с ужасом оглядывалась по сторонам, ища хоть какой-нибудь помощи. Несколько грузовиков уже двинулись вперед, объезжая горящие, искореженные машины. Догнать их было уже невозможно. По-звериному дико орала женщина с оторванной ногой. Люди поспешно покидали страшное место. Кто-то пытался ползти. Кто-то брел, шатаясь…
Как замечательно, как хорошо все начиналось…
Таня досрочно сдала сессию и решила сделать родителям сюрприз — нагрянуть к ним в Кобрин в воскресенье. Но сначала она заедет в Брест к подруге-однокурснице, которая давно ее зазывала в гости. Собственно, вместе с Алей они и уехали в Брест в пятницу утром. Таня попросила своего «телохранителя», старшего лейтенанта Пашу Копытова, ничего не сообщать родителям. Паша Копыто (так она прозвала его за глаза) долго хмурил лоб — соображал, чем ему это выйдет, но Таня так проникновенно заглядывала ему в глаза, так уговаривала, что в конце концов телохранитель согласился.
— Ну, чего ты переживаешь? — увещевала его девушка. — Я же не одна еду — с подругой. И не куда-нибудь, а к родителям. Чего тут ехать-то — рукой подать. Пашенька, ну не порть сюрприза! Я сама тебе позвоню, как доберусь и попрошу папу объявить тебе благодарность за безупречную службу.
Паша смяк. И Таня, оторвавшись наконец от надоевшего конвоира, очертя голову ринулась в Брест, где ее ожидали два восхитительных дня, полные абсолютной свободы. И вправду, она сумела за эти 48 часов прожить целую жизнь — с настоящей взрослой любовью. Этот капитан на танцплощадке покорил ее с первого взгляда: стройный, сильный, голубоглазый, тонколицый… Он так красиво танцевал, так волнующе — совсем не грубо — прижимал ее к себе, а потом пошел бить наглеца, который толкнул их. Он был так мужественен и неотразим, что Таня не смогла устоять от его дерзкого поцелуя. Зачем она пошла с ним в пустой темный дом? Не понимала, чем это может кончиться? Понимала, и все равно пошла и никогда теперь об этом не пожалеет. Главное, чтобы он не счел ее девицей легкого поведения. Но ведь он же заехал за ней утром, когда все загремело и задрожало? Ведь он же приехал ее спасать, как настоящий рыцарь, и почти спас ее, увез из горящего города? Главное, добраться до Жабинки. А там и до Кобрина недалеко. Все складывалось вполне удачно — майор бы помог ей позвонить из штаба корпуса в штаб армии, папа прислал бы за ней машину — и вот они все вместе! Но тут налетели эти проклятые самолеты, и теперь уже надо было спасать самого спасителя. Это, конечно, другой поворот, но ведь все почти как в романе: она спасает своего возлюбленного, она его перевязала и сейчас будет спасать его дальше. Надо немедленно доставить его в госпиталь. Нужно остановить какую-нибудь машину… Но никаких машин на дороге не было. Промчался было броневик с повернутой назад башней, да выехали из-за поворота какие-то военные брички. Хоть бы грузовик какой-нибудь появился. Таня вышла на обочину шоссе, поглядывая в обе стороны. И тут она увидела старика-лесовика, который направлялся прямо к лежавшему в тени дуба «капитану». Таня бросилась к нему — может, он чем-то поможет.