Читать интересную книгу Спящие от печали (сборник) - Вера Галактионова

Уже не замечал, похоже, бывший ученик Тарасевну – с её комнатой, шторками, чайным грибом, а видел и слышал что-то своё.

– …Мировой океан пусть живёт, как хочет, – смотрел депутат в прошлое, как смотрят в будущее. – Смывает пусть океан другие народы. Мы не против. А речке Торгай он не нужен. Наша природа – другая. Из ниоткуда мы идём – по земле, в никуда уходим – с земли. Нам океана мирового не надо… Кому много отовсюду надо, тот всё потеряет: себя потеряет совсем… А мы – другие: мы будем жить.

– Погоди! – остановила Тарасевна его, отвернувшегося и уже направляющегося к двери. – Ты по службе все законы читаешь! А моему зятю надо к своим ехать, по специальности там работать. Вот, скажи, когда Россия нас вызволит, чтобы мы здесь глаза вам не мозолили? Или навсегда она в степях нас бросила?.. Может, уже программа такая в России для нас есть, а мы тут сидим?

Потоптался депутат возле двери, стряхнул что-то с лацкана добротного пиджака, поправил значок. Совсем нехотя заговорил, скучно, устало:

– Ваши кедры на одном месте стоят. Шумят только, пока их не спилят. А сорный бурьян, политический, леса высокого боится, зато на просеках растёт хорошо, быстро, среди мёртвых пеньков. Бурьяну для своей политики большие просеки нужны… Будет программа, конечно, со временем, – увёл он взгляд в сторону. – Вот, ещё ваш народ поумирает немного… Когда сил на переезд не останется совсем, тогда программа будет. Не раньше… Черту оседлости только устроят вам, наверно, приезжим русским. В столицу не пустят, конечно…

Тарасевна кособочилась виновато, перетаптывалась от беспокойства, но молчала.

– В труху сначала дубы ваши перемелют, потом расти им разрешат, – говорил депутат, удерживаясь от зевоты и потирая глаза, красные от непомерного чтения. – Второй сорт вы опять. В революцию были – второй сорт, сейчас – тоже… Зачем ехать, Сталина Тарасовна? Риск там большой, обмана много, повсеместно. Верить программам разве можно?.. Там второй сорт, здесь второй сорт: какая вам разница?.. Тут я помогу когда-никогда. Там никто не поможет… Ваш народ в чудо верит! Не видит совсем: деньги съели его – ваше чудо, съели давно… Не получится больше чуда, Сталина Тарасовна! Живите здесь. Спокойно. Я этим, всем, сказал. Не тронет вас никто… Наша власть будет не плохая. Со временем, конечно…

И оробела Тарасевна: вот тебе и балбес… Она его, двоечника, ругая непрестанно, в четвёрочники вытянуть мечтала. Воспитывала, будто котёнка – беззащитного, безответного, – носом в миску с молоком тыкала, тыкала: учись пить знания, усваивать… И вот – вырос. И страх берёт: пришло в мир то, чего не ждали. К худу пришло? К добру?..

* * *

Проводив депутата, вернулась Тарасевна в свою комнату, попробовала успокоиться, налив из банки в стакан кислого чаю.

– Сахара ждёшь? – спросила она гриб, слабо шевельнувшийся на дне. – Бугор безмозглый. Много не получишь, вот щепотка тебе. Подсластись, кислятина… Довольный стал? Перерабатывай свою радость.

И накрыла она банку снова чёрной тряпицей. Однако чай грибной не глотался. И Тарасевна перетаптывалась в смущении.

Побежать к Нюрочке ей захотелось тогда сразу, да вот незадача: Иван был дома, а тут не находила она себе места…

– Там наши тоже небось кислый такой чаёк пьют, – рассеянно сказала она, думая про Россию. – Из экономии… Ох-хо-хо…

И в круглое зеркало глянула на себя Тарасевна без удовольствия – была её порода худая да мосластая, веками труда иного не знавшая, как только сеять-жать, навоз по полю раскидывать, за барскими лошадьми ходить – и помалкивать: «чего изволите?» Но вот явилась в огне усадеб, во всеобщей обильной крови, воссияла та страшная власть, которая вознесла Тарасевну на немыслимую, учительскую высоту. И уж Галя её росла белёхонькой, детишек своих родившая для умных трудов. Ан, лопнуло всё: катись, порода, туда, откуда вылезла – ко ржаному хлебу да кислому квасу, да к поклонам низким: «чего изволите?» Только кланяться теперь придётся перед инородцами – и внукам-правнукам, и праправнукам: дожили, ножки съёжили. А может, и до рабства им – один шажок…

Нырнуть бы сейчас Коревке, мечтателю несчастному, в чёрный труд, как сама Тарасевна это сделала без трепета и страха, и на своих плечах поднять внучек повыше – расти, породушка, дальше, развивайся, иди на верха российские, приноси пользу всеобщую, не подневольную!.. Но он, Коревко, только топыриться горазд, неуправляемый, переученный. И другой выход нужен всем, всем. А какой?!.

С расстройства кинула Тарасевна зеркало на фанерную тумбочку, вниз собственным своим отраженьем, отправилась всё же к молодым соседям, только завязала тесёмки ватного шлема потуже и фартук из шкафа выхватила торопливо – новёхонький. Он оказался, по нечаянности, с восклицательным знаком – бархатным не бархатным, а на красный плюш, которым покрывали столы в сельсовете, слегка похожим. И хоть не торжественный, не праздничный то был день, да ладно: нарядилась – и двинулась, решительно погладив себя по животу…

* * *

Молодые сидели за столом, заваленном цветною бумагой, еловыми лапами, металлическими веночными каркасами. Нюрочка кивнула Тарасевне, указав на свободный стул, но работы своей не прервала, кромсая портняжными ножницами край бумажной многослойной полоски. И Тарасевна, конечно, не села, а встала за её спиной, поглядывая, как из-под Нюрочкиных рук выползает на клеёнку нарядная белая бахрома. Иван же закреплял на металлическом круге тонкую длинную проволоку, пропуская её восьмёрками и прикручивая снова.

– Слыхали? Через стенку? Чего он говорил? Депутат наш? – вежливо спросила Тарасевна, отодвинув от себя большую катушку чёрных ниток подальше. – А на улице он мне что сказал? «Ваши немецкие цари большого народа боялись, новые цари тоже боятся. Морят его ваши правители, белые – красные, чтобы послушный он был – от слабости, от нужды; чтобы численностью – меньше был. Трусливые правители – кровавые, опасные. Зачем таких над собой ставите?»

– Ну… Это всем давно известно, – усмехнулся Иван, постукивая кусачками. – Наши деды знали, мы знаем… А толку что?

– Скоро всё по-другому будет, – кивнула ему Нюрочка деловито.

И он ответил ей, отвлекаясь от своего занятия:

– Ручки у ножниц надо изолентой обмотать, чтобы пальцы они не натирали.

– Мне так лучше, – покачала Нюрочка головою, принимаясь за другую полоску. – Ничего. Не сильно.

– Много слоёв не складывай, туго идёт.

– Ничего, – снова ответила она Ивану.

* * *

Бахрому, свёрнутую в неживой белый цветок, Нюрочка усадила на еловую лапу и отошла к детской коляске.

– А я точно знаю, из-за чего мы теперь миллионами помираем! – сообщила Тарасевна тем самым специальным голосом – для политинформаций: когда слова падают, будто блестящие аптечные гирьки на чашки весов. – Знаю! Всё – из-за таких, как я! Чужих вождей мы выучили, а своего-то вождя, заступника своего, не догадались взрастить! Народного, нашего. Настоящего… Как нам вернуть себе родину? Без вождя такого… Давайте, розу вам сделаю! Красную! Пышную. Я умею!

Иван словно не слышал и на яркий восклицательный знак внимания не обращал. Он разматывал старую трансформаторную катушку. Подумав, Тарасевна подхватила с клеёнки бумажную яркую бахрому и принялась отыскивать подходящие нитки среди цветного вороха.

– Великий свой, свой вождь нужен, – упрямо повторила она. – Не подготовили! Великого. А почему?.. Мы, мы, все учителя, сами себе должны за это поставить двойки!

– Крошечный, – не слушая Тарасевну, говорила Нюрочка и улыбалась младенцу. – Маленький…

– Нюра! Слышишь, чего говорю? – не могла успокоиться Тарасевна с красным распадающимся цветком в руке. – Миллионами ведь умираем!

– Нет, – легко отмахнулась Нюрочка. – Не успеют нас доморить. Уже не успеют… Да, Саня?

– …Кого – нас-то? – не поняла старуха. – Ты про кого?

– Нас. Недобитков, – пожав плечами, вернулась Нюрочка к столу.

Тарасевна ощупала языком уцелевший тоскующий зуб с изболевшим до бесчувствия корнем. Про что разговор? Туманный какой-то…

* * *

Сидят молодые в одинаковых, чёрных, суконных душегрейках. Переглядываются коротко, думают о чём-то общем, отдельно от старухи. И новый цветок у Тарасевны не свился, а рассыпался. Нет, не шла барачная политформация! Не складывалась – и всё тут…

– Лучше давай проволоку мне! – сказала Тарасевна Ивану решительно. – Помогу… Я много лет с проволокой работала! У меня один атом на орбите никак не держался. Я привыкла – прикручивать. Он отваливается, а я его – на место! На место!

– Вы же без очков, – глянул на неё Иван искоса.

– Ох! У дочери с зятем так разругалась, что у них забыла глаза свои, – огорчилась Тарасевна.

И вдруг до боли в висках стало ей обидно, что никто толком с нею не разговаривает. Она, старуха, к молодым, ко всем – с добром, с помощью! А не встречает привета – ни у дочери, ни тут.