Читать интересную книгу У нас это невозможно - Синклер Льюис

– Надеюсь! – довольно сердито сказал Дормэс.

Было около девяти часов утра. Прошел день, вечер наступила ночь, а к нему так никто и не заходил, не приносил ему поесть. Он только пил воду из-под крана собирая ее в пригоршню, курил в час по одной папиросе и, подавленный непривычной тишиной, начал понимать, отчего в тюрьме сходят с ума.

«Только не хныкать. Ты здесь всего несколько часов а сколько несчастных сидят в одиночках годы по воле тиранов похуже Уиндрипа, а иногда и по воле милых добрых, просвещенных судей, с которыми я играл в бридж».

Но эти вполне резонные соображения мало его утешали.

До него доносились отдаленные отзвуки разговоров из общей камеры, где были собраны пьяницы, бродяги и наказанные за мелкие провинности минитмены, – счастливчики: им было с кем поговорить! Но звуки эти лишь еще больше подчеркивали гнетущую тишину.

Он погрузился в судорожное оцепенение. Он чувствовал, что задыхается, и в отчаянии ловил ртом воздух. Только время от времени к нему возвращалась ясность мысли: в такие минуты он думал о позоре своего положения и с еще большим унынием о том, как жестко ему, с его тощим задом, сидеть на деревянном табурете, который все же лучше койки с матрацем, напоминавшим ему раздавленных червей.

В один из таких моментов ему показалось, что он прозрел.

В этой тирании виноват в первую очередь не крупный капитал и не демагоги, которые делают свое грязное дело. Виноват Дормэс Джессэп! Виноваты все добропорядочные, уважаемые и тяжелые на подъем Дормэсы Джессэпы, которые не оказывали отчаянного сопротивления этим демагогам.

Несколько месяцев назад я осуждал, как зло, кровавую резню Гражданской войны и агитацию неистовых аболиционистов, которая к ней привела. Но, может, им приходилось быть неистовыми потому, что иначе они не смогли бы расшевелить таких равнодушных граждан, как я. Если бы наши деды были достаточно проницательны и смелы, чтобы увидеть все зло рабства и власти джентльменов в интересах джентльменов, не было бы нужды ни в агитаторах, ни в войне, ни в кровопролитии.

Именно такие люди, как я, – сознательные граждане считающие себя выше других на том основании, что обеспечены материально и мнят себя «образованными» – были причиной Гражданской войны, Французской революции, а теперь – фашистской диктатуры.

Это я убил раввина Де-Вереца. Это я преследовал евреев и негров. Я не могу винить ни Араса Дили, ни Шэда Ледью, ни Бэза Уиндрипа, а только свою собственную робкую душу и дремлющий ум. Прости меня, господи!

Или, может, уже слишком поздно?

И позднее, когда тьма уже заполнила его камеру, ему пришла в голову еще одна яростная мысль:

«А Лоринда? Теперь, когда мне пинками вправили мозги, я должен выбрать одно или другое: либо Эмму (хлеб мой насущный), либо Лоринду (мое вино), но я не могу иметь и то и другое.

О черт! Ерунда какая! Почему человеку не иметь и хлеб и вино, почему он должен выбирать что-либо одно?

Разве только потому, что нас ждут ожесточенные битвы, когда человеку некогда оторваться для чего-нибудь, кроме куска хлеба… а может быть, будет даже и не до хлеба!»

Ожидание, томительное ожидание в душной камере, безысходное ожидание, пока за грязным оконным стеклом постепенно надвигается глухая тьма.

«Что происходит за стенами этой камеры? Что с Эммой, Лориндой, с редакцией «Информера», с Дэном Уилгэсом, с Баком, и Сисси, и Мэри, и Дэвидом?

Да, ведь сегодня Лоринда должна предстать перед судом по обвинению Ниппера! Сегодня! (Кажется, что все это было год тому назад!) Как она там? Хорошо ли с ней обошелся военный судья Эффингэм Суон?»

Затем волнение угасало, и Дормэс снова впадал в транс ожидания – безысходного ожидания; он засыпал урывками на своем жутко неудобном табурете и не сразу понял, в чем дело, когда в какой-то несусветно поздний час (после полуночи) его разбудило шумливое появление за решетчатыми дверями его камеры вооруженных минитменов и взводного Араса Дили:

– Ну-ка, вставайте, вставайте! Судья вас требует, судья велел вас привести. Хм! Небось, не думали, что я когда-нибудь буду взводным, а мистер Джессзп?

Дормэса повели по зигзагообразным коридорам к знакомому входу в зал суда, через который вводили подсудимых. Он вспомнил, как через эту дверь ввели Тэда Дили, двоюродного брата Араса, выродка, до смерти избившего свою жену.

…Он не мог побороть чувства, что он теперь сродни Тэду.

Его заставили ждать (снова ждать!) четверть часа перед закрытой дверью суда. За это время он успел рассмотреть своих конвоиров, возглавляемых Арасом Дили. Об одном он знал, что тот отбывал заключение за вооруженный грабеж, а другого – угрюмого молодого фермера, обвиняемого в поджоге из мести соседского амбара, – суд с большим сомнением оправдал.

Дормэс прислонился к грязноватой оштукатуренной стене коридора.

– Эй, ты, стой прямо! Где находишься, черт возьми! И так из-за тебя до такой поры тут застряли! – рявкнул помолодевший, возродившийся Арас, наставив на него штык и горя желанием испробовать его на буржуе.

Дормэс стал прямо.

Он стоял очень прямо, не шевелясь, под портретом Горация Грили. До сих пор Дормэсу было приятно считать этого знаменитейшего журналиста-радикала, с 1825 до 1828 года работавшего в Вермонте печатником, своим коллегой и товарищем. Теперь он чувствовал себя товарищем только революционера Карла Паскаля.

Его не слишком молодые ноги дрожали; икры ног болели. Как бы не упасть в обморок! Что происходит там, за дверью, в суде?

Чтобы избежать позорного обморока, он стал рассматривать Араса Дили. Хотя на нем была совсем новенькая форма, он умудрился расправиться с ней точно так же, как вместе со своей семейкой расправился с домиком на горе Террор – когда-то крепким домиком, сиявшим белизной крепких досок, который теперь весь сгнил и зарос грязью. Фуражка измята, брюки в пятнах, краги плохо сходятся, а на френче одна пуговица болтается на нитке.

«Я не хотел бы быть диктатором над такими, как Арас, но тем более я не соглашусь, чтобы он и ему подобные были диктаторами надо мной, как бы они ни назывались – фашисты, корпо, монархисты, свободные демократические избиратели или еще как-нибудь. Если это означает, что я реакционер, кулак, – пусть! Я и раньше не особенно жаловал таких безалаберных парней, несмотря на все мои неискренние рукопожатия. Неужели господь бог требует от нас, чтобы мы любили ворону так же, как ласточку? Вряд ли. Ну, да, я знаю! У Араса тяжелое положение: все заложено и семеро детей. Но Генри Видер и Дэн Уилгэс – да и канадец Пит Вутонг, который живет через дорогу от Араса и у которого точно такая же земля, – все они бедные, но приличные люди. Они по крайней мере моют уши и моют пороги в своем доме. Будь я проклят, если я отрекусь от американо-методистской теории свободной воли и стремления к совершенствованию, даже если бы это грозило мне отлучением от либеральной веры!» Арас заглянул в комнату суда и захихикал. Открылась дверь, и вышла Лоринда – после полуночи!

Ее компаньон, Ниппер, шел за ней с глупо-торжествующим видом.

– Линда! Линда! – позвал Дормэс и, не обращая внимания на хихиканье любопытных конвоиров, протянул к ней руки и шагнул вперед.

Арас оттолкнул его, а Лоринде крикнул издеватель ским тоном: «Проходите, чего там!» – и она прошла. Она казалась измученной и постаревшей, и это было так неожиданно для Дормэса, знавшего ясную твердость ее характера.

Арас хихикнул:

– Ха, ха, ха! Ваша подружка, сестренка Пайк…

– Подруга моей жены!

– Ладно, хозяин! Пусть будет по-вашему! Подруга вашей жены – сестренка Пайк получила как следует за то, что нахальничала с судьей Суоном! Больше она не компаньонка мистера Ниппера – он один будет хозяином их гостиницы, а сестренка Пайк вернется к горшкам на кухню, где ей и место! А, может, скоро так будет и с другими дамами, которые воображают, что они очень модные и независимые!

И снова у Дормэса хватило здравого смысла не броситься на штыки. Громкий голос возвестил из комнаты суда:

– Следующее дело! Дормэс Джессэп.

За судейским столом сидели Шэд Ледью в форме батальонного командира минитменов, бывший школьный инспектор Эмиль Штаубмейер, с погонами прапорщика, и третий – высокий, довольно красивый человек, с чересчур холеным лицом. На нем был мундир полковника ММ с буквами «ВС» на воротнике. Он был лет на пятнадцать моложе Дормэса.

Дормэс догадался, что это военный судья Эффингэм Суон, в свое время подвизавшийся в Бостоне.

Минитмены проводили его до скамьи подсудимых и удалились. Двое из них – деревенский парнишка с молочно-белым лицом и бывший служащий бензозаправочной станции – остались на страже по эту сторону входа – входа для преступников.

Судья Суон встал и, словно приветствуя старого друга, заворковал, обращаясь к Дормэсу:

– Дорогой мой, мне очень жаль, что пришлось вас побеспокоить. Мне просто надо вас кое о чем спросить. Садитесь, пожалуйста. Джентльмены, в отношении мистера Дормэса нам, конечно, незачем ломать комедию форменного допроса. Давайте сядем все за этот дурацкий стол… на места, куда сажают невинных ответчиков и преступных адвокатов… сойдем с этого алтаря…слишком возвышенного для такого вульгарного биржевого игрока, как я. Пожалуйста, профессор, пожалуйста, мой дорогой капитан. – И затем, обернувшись к траже: – Выйдите и подождите в коридоре. Закройте дверь.