— Жест доброй воли от моего братца! — рявкаю я. — Привез от русского императора. Ему подарили три. Ничего уникального. Если хочешь, забери себе. Можешь пустить на оторочку для своего мундира. Или пальто. Или даже нижней одежды. — Несмотря на боли в желудке, я подхожу к кушетке и беру шубу в руки. — Забирай, — решительно говорю я. — Не желаю ее больше видеть!
Да и вообще, в черном мехе он будет неотразим.
Я сажусь на кушетку и обхватываю голову руками. Ведь это я сама все затеяла. Уговорила брата развестись с Богарне. А теперь, пожалуйста, все для Марии-Луизы. «Чего желает Мария-Луиза? Как думает Мария-Луиза? Не угодно ли Марии-Луизе ответить в моем кабинете на пару писем? Она ведь у нас образец политической интуиции и опыта!» Как вспомню, что Поль уговорил меня перед ней извиниться, возникает желание его прибить.
Де Канувиль нежно потирает мне спину.
— Он все равно останется твоим братом, — говорит он.
— Он хочет, чтобы я завтра явилась к нему в кабинет, — отвечаю я. — Потребовалась моя помощь. Продумывает, видите ли, убранство детской. — Взор затуманивают слезы ярости. Вот бы сделать так, чтобы я вообще никогда не слышала этого имени — Мария-Луиза!
— Твой вкус покорит римского короля.
Но я в таком настроении, что неспособна воспринимать его умасливания.
Наутро я являюсь к брату в кабинет. Весь двор мечется, как курица с отрезанной головой.
— Какой тебе больше нравится вариант? Первый, с серебряным шкафом?
Я наклоняюсь к столу.
— Третий.
— С библиотекой?
— Ты же хочешь, чтобы ребенок был грамотным, да? — Он берет перо и зачеркивает третий проект. — А было время, когда ты считал, что вся слава идет с Востока и что в анналы истории твое имя впишет Египет.
— Это все в прошлом, понимаешь? С Египтом покончено. Это была просто тренировка, Полина. Трехгодичная подготовка к настоящей войне. Будь довольна, что тебе досталось столько сокровищ. Но не живи вчерашним днем!
— Раньше ты думал иначе.
— Раньше люди думали, что солнце вращается вокруг Земли, а не наоборот.
Его не переспоришь. У него на все есть ответ. Или колкость. Или издевка.
— Ты хочешь, чтобы крестины твоего наследника были похожи на то, как Мария-Антуанетта крестила своего дофина? — спрашиваю я. И провокационно добавляю: — Ты хочешь, чтобы твой сын — или дочь — были одеты в тот же наряд, что и Людовик Семнадцатый? — Я делаю шаг назад. — Что ж, давай. Сооружай в Тюильри и Фонтенбло детские комнаты, только не спрашивай меня потом, почему народ восстал.
Я поворачиваюсь, собираясь уйти, но он хватает меня за руку.
— Я тебя не отпускал!
Я поднимаю на него глаза и надеюсь, что он ощущает их жар.
— Что такое? Мы еще и свадьбу твоего ребенка будем планировать? — Я вырываюсь и шагаю к выходу.
— Не смей уходить!
— Иначе что?
Я открываю дверь и с шумом захлопываю за собой. В приемной дожидается Мария-Луиза. Она тут же поднимается с кресла. Я оглядываю ее живот под синим с белым платьем. Одному Богу известно, что на нее налезет через несколько месяцев. Придется палатку приспосабливать.
— Считаешь себя очень умной, да? — спрашиваю я и вижу ее изумление от внезапной перемены моего отношения. — Обыгрываешь моего брата в шахматы, на бильярде… Мы из бедных! — напоминаю я резко. — И не все из нас проводили детство в играх. Но ты пока наслаждайся, — советую я. — Подарками, лестью, вниманием. Потому что через каких-то шесть месяцев ты вообще никому не будешь интересна. А когда мой брат отправится в Испанию в войска, не удивляйся, если он ребенка заберет с собой.
Мария-Луиза вздрагивает, а я не дожидаюсь, пока она ответит.
Поля с де Канувилем я нахожу в моих апартаментах. Забились по разным углам и оба заняты чтением. Поль читает какую-то книгу об империях прошлого, а де Канувиль… да кто его знает, что он читает! Может, какую-нибудь пьеску. Что-нибудь легковесное, до чего Тальма не стал бы и дотрагиваться.
При виде меня оба прерываются, но на ноги вскакивает один де Канувиль.
— Что случилось?
Я уже собираюсь ему рассказать, как внезапно мои размышления прерывает стук в дверь.
— Что? — вскидываюсь я, но вдруг поднимается Поль.
— Ваше величество.
Поль отвешивает поклон. Де Канувиль следует его примеру. Я оборачиваюсь, встречаюсь взглядом с Наполеоном и немедленно понимаю, что произошло.
— Что ты наговорила моей жене? — тихо спрашивает он. — Что ты ей сказала?!!! — Это уже крик. Не дождавшись ответа, он заявляет: — Полина, с меня довольно! Я сыт по горло всем этим! Что ты ей сказала? — наседает он.
— Я… Я ее предупредила, что с появлением ребенка все изменится.
Наполеон смотрит на Поля, будто мой камергер может каким-то образом подтвердить мои слова. Потом видит де Канувиля и каменеет. Я слежу за его взглядом. Сегодня армейский смотр, и де Канувиль одет в капитанский мундир. Но в отличие от других офицеров у него он оторочен русским мехом. Наполеон осматривает его с головы до ног, и краска сходит с его лица.
Не говоря ни слова, Наполеон выходит.
Глава 18. Поль Моро
Дворец Фонтенбло
Сентябрь 1810 года
От отчаяния, написанного на лице де Канувиля, меня воротит. Сегодня один придворный разбудил меня в семь утра и передал записку от любовника Полины с просьбой встретиться с ним в полдень в саду.
— Я должен быть один? — осторожно уточняю я, и придворный наклоняется к моему уху.
— Император его отсылает.
А ведь я предупреждал де Канувиля. Говорил ему, что Наполеон очень ревнив. Но в тот момент злорадства я не испытывал, скорее мне было его жаль.
Сейчас я смотрю на безмолвные ряды деревьев и думаю о том, сколько им еще расти здесь, в садах Фонтенбло. Нас с капитаном уже давно не будет, а деревья все будут стоять. И привязанность им неведома. Для них существует только трава, только дождь и солнце над их макушками.
Де Канувиль начинает:
— Поговори с императором, и клянусь, я в долгу не останусь!
— Сделаю, что в моих силах.
Он хватает мою руку и с силой жмет.
— Спасибо тебе. Спасибо! Думаю, ты понимаешь, что это именно то, чего хотела бы Полина. Ты себе не представляешь, как она будет без меня скучать! Если ты ее хоть сколько-нибудь любишь, то найдешь способ его уговорить.
Я высвобождаю руку и воздерживаюсь от едких замечаний.
— Мне пора.
— Но ты с ним поговоришь, да?
— Я же сказал.
Но император непоколебим. При одном упоминании имени де Канувиля его лицо багровеет.