Читать интересную книгу День независимости - Ричард Форд

Ну вот я и в Саут-Мантолокинге, то есть почти «дома».

Я останавливаюсь на пляжной дороге у магазина, в котором продают ВИНО, покупаю две бутылки «Раунд-Хилл Фюме-Блан» 83 года, съедаю шоколадный батончик (с шести утра ничего во рту не было) и выхожу на тротуар, под соленый ветер, чтобы просмотреть телефонные сообщения: если Маркэмы снова всплыли на поверхность, хорошо бы об этом знать.

Да, первое из пяти и вправду пришло от Джо Маркэма – в полдень, когда он окончательно разозлился на себя за беспомощность. «Да. Баскомб? Это Джо Маркэм. Позвоните мне. 609 259-6834. Это все». Блям. Слова как пули. Пусть подождет немного.

Второе сообщение. То, что называется «холодным звонком». «Так. Мистер Баскомб? Мое имя Фред Кёппел. Возможно, мистер Бланкеншип упоминал обо мне». (Мистер Кто?) Я подумываю выставить на продажу мой дом в Григг-стауне. Уверен, купят его достаточно быстро. Как мне говорили, это рынок продавцов. Во всяком случае, я хотел бы обсудить все с вами. Может быть, если мы договоримся о разумных комиссионных, вы взялись бы за это? На мой взгляд, дом сам себя продаст. От вас потребуется лишь бумажная работа. Мой номер…» Комиссионные, разумные или не разумные, составляют 6 %. Щелк.

Третье сообщение: «Джо Маркэм. (Это уже не новость.) Да. Баскомб. Позвоните мне. 609 259-6834». Блям. «Да, вот такой он по пятницам».

Четвертое сообщение. Филлис Маркэм: «Здравствуйте, Фрэнк. Постарайтесь связаться с нами. (Весела, как добрая фея.) У нас возникли вопросы. Ладно? Простите, что беспокою». Блям.

Пятое сообщение. Голос незнакомый, хотя на краткий миг я решаю, что это Ларри Мак-Леод. «Слушай, лох. Эмм-хрен-ты-эмморжовый, допер-ммм-кто-взвонит? Потому-как (на сей раз более членораздельно, как будто заговорил другой человек) тошнит уже от твоего дерьма. Понял, лох? Задолбал». Блям. Мы, риелторы, к таким звоночкам привычны. Полиция считает людей, которые дают себе труд звонить, безопасными. Ларри, однако ж, подобного сообщения не оставил бы, сколько бы ни заложил за воротник. И по-моему, я вправе получать деньги за то, что позволяю ему жить в моем доме. Я уверен, в чем-то он – человек достойный.

Ладно, звонка от Энн или Пола, а то и кого похуже, не было – уже хорошо. Когда полиция Эссекса взяла Пола под стражу и Энн пришлось его вызволять, Чарли О’Делл позвонил мне и заявил: «Послушайте, Фрэнк, мы во всем разберемся. Вы просто держитесь. Мы позвоним». Разберемся. Держитесь. МЫ? Еще раз услышать столь милые слова мне не хочется, но боюсь, что, может, и придется. Впрочем, с тех пор Чарли (наверняка по просьбе Энн) о проблемах Пола помалкивает, предоставив возиться с ними и пытаться их разрешить его настоящим родителям.

Чарли, конечно, и своих напастей хватает: его крупная, светло-каштановая, слишком толстая, сварливая и прыщавая дочь-студентка Айви (Пол называет ее Айвой) изучает в Нью-Йорке авангардистскую литературу, живет сейчас со своим шестидесятишестилетним профессором (лет ему даже больше, чем Чарли) и сочиняет роман, в коем препарируется разрыв ее родителей, состоявшийся, когда ей было тринадцать, – книгу, в первых строках которой (по словам Пола, частично ее читавшего) провозглашается: «Оргазм, полагала Лулу, похож на Бога: ей говорили, что он хороший, однако она в него не верила. Впрочем, ее отец держался совсем иных взглядов». В другой жизни я, быть может, Чарли и посочувствовал бы, но не в этой.

Построенный без строгого плана темно-зеленый пляжный дом Салли, стоящий в конце узкой Эсбери-стрит, оказывается, когда я поднимаюсь по старым бетонным ступеням протянувшейся вдоль него волноотбойной стены и попадаю на пляжный променад, запертым – Салли, к моему удивлению, куда-то уехала, хотя все окна наверху и внизу распахнуты, чтобы продуть дом морским ветерком. Рановато я прикатил.

Некоторое время назад у меня появилась собственная связка ключей, но несколько мгновений я просто стою на затененной веранде (держа в руке пластиковый пакет с бутылками вина) и озираю полоску тихого, как правило малолюдного, пляжа, безмолвный, первозданный Атлантический океан и серовато-голубое небо в летней дымке, прорезаемое парусами лодок и соревнующихся виндсерферов. На горизонте темнеет направляющийся на север сухогруз. Совсем недалеко отсюда я, в давние мои послеразводные дни, много раз выходил на арендованной яхте в ночные круизы с друзьями из Клуба разведенных мужчин – мы пили граппу, удили невдалеке от Манаскуана горбыля; серьезная, полная надежд, безрадостная компания, ныне почти распавшаяся. Многие из ее членов женились снова, двое умерли, но кое-кто уцелел и еще прибегает к полуночным рыбалкам, чтобы покрепче запереть свои жалобы и печали, – истинная подготовка к Периоду Бытования и хорошая практика для того, кто решил никогда не плакаться на жизнь.

На пляже, прямо под бетонным, засыпанным песком променадом, в тени от больших зонтов лежат на грузных боках и крепко спят, перекинув руки через спящих детей, мамаши. Вырвавшиеся уже в полдень на свободу секретарши в бикини начинают длинный уик-энд, лежа бок о бок на животах, болтая, перемигиваясь, куря сигареты. Крошечные, словно нарисованные полуголые мальчики стоят у самой границы мелкой прибойной волны, прикрывая козырьками ладоней глаза, когда мимо проносится рысью собака, а за спинами их трусят загорелые бегуны и прогуливаются в раздробленном свете люди постарше, облаченные в наряды пастельных тонов. Гул голосов в почти неподвижном воздухе, и вздохи прибоя, и общий фон радиомузыки, и шелест воды, заглушающий произносимые шепотом слова. Что-то во всем этом трогает меня чуть ли не до слез (но не до); неясное ощущение, что я был здесь или рядом, давно уже, и терзался болью и вот пришел сюда снова, чтобы подышать с этими людьми одним воздухом, совсем как тогда. Но только ничто меня не узнает, ничто не встречает кивком. Воды морские смыкаются, как и земная твердь.

Не понимаю, что сжимает мне горло, то ли знакомость этого места, то ли его жесткий отказ вести себя, как знакомое. Вот вам еще одна полезная тема и упражнение Периода Бытования, да и очевидный урок риелторства тоже: прекрати наделять нимбом места – дома, пляжи, города, в которых живешь, уличный угол, где поцеловался когда-то с девушкой, плац-парад, где маршировал в строю, зал суда, в котором пасмурным июльским днем получил развод, – места, где от тебя и следа не осталось и воздух ни единым дуновением не напоминает, что ты был здесь, или был где-то еще, или, и это для тебя особенно важно, был вообще. Мы можем считать, что им следует, им надлежит предлагать нам что-то – все те же санкции – по причине событий, когда-то тут случившихся; разжигать теплый, живящий нас огонь, когда мы падаем духом и становимся почти неживыми. Не предлагают. Места не приходят нам на помощь, не принимают нас со всем почтением, когда мы в этом нуждаемся. Собственно говоря, они почти неизменно обманывают наши ожидания, как обнаружили те же Маркэмы – сначала в Вермонте, а теперь в Нью-Джерси. Самое лучшее – просто глотать слезы, свыкнуться с мелкими сантиментами и устремиться к тому, что будет, забыв о былом. Места ничего не значат.

Через просторную прохладную гостиную я выхожу на кухню, сумрачную, с высоким, обшитым панелями потолком, запахами чеснока, фруктов и фреона из большого холодильника, в который ставлю вино. К дверце прилеплен листок бумаги, записка: «ФБ. Окунись в океан. Увидимся в 6. Не скучай. С.». Ни слова о том, где она или откуда взялась необходимость использовать и «Ф», и «Б». Возможно, за кулисами замаячил еще один «Ф».

Когда я поднимаюсь наверх, чтобы соснуть, дом Салли неизменно напоминает мне мой прежний семейный особняк на Хоувинг-роуд: внизу слишком много больших комнат с громоздкими дубовыми панелями на стенах, раздвижными дверьми и толстыми рейками, которые защищают панели от спинок стульев, слишком много тяжелого гипса и бог весть какое обилие кладовок и стенных шкафов. Плюс мрачные, пораженные грибком черные лестницы; исшарканные до полной гладкости, потрескивающие полы; тисненые потолочные плинтусы, медальоны, орнаментальные щиты; неработающие настенные газовые светильники давно ушедших времен; витражные стекла, резные стойки лестничных перил и странная сосковидная кнопка звонка, услышать который могли только слуги (и собаки), – дом, в котором можно на стародавний манер растить детей, куда можно вернуться, уйдя на покой, – если тебе неймется сохранить его в прежнем виде.

Однако для меня дом Салли – место, где я ощущаю странную тревогу, этот дом умеет создавать чертовски нереалистичную, даже пугающую иллюзию будущего, что было, кстати, одной из причин, по которой я и свой собственный дом едва-едва выносил, когда вернулся из Франции, и даже спать в нем почти не мог, несмотря на все мои возвышенные упования. Для меня стали вдруг невыносимыми его хмельная, затхлая, тяжеловесная замкнутость, его лживые уверения, что поскольку внешне вещи неизменны, то и жизнь тоже как-нибудь сама о себе позаботится. (Уж я-то знал, что это не так.) Потому мне и не терпелось заполучить дом Энн, в котором все было переделано заново: чистый гипсокартон, новые, изготовленные в Миннесоте герметичные световые люки, полиуретановые полы, сайдинг спокойных тонов – ничего освященного временем или созданного на века, просто удобное для жизни строение. Впрочем, Салли уже оборвала связи со своим прошлым, совсем как жертва амнезии, и смотрит на все иначе. Она спокойнее и умнее меня, не так предрасположена к крайностям. Для Салли ее дом – просто приятная старая спальня, уютная и убедительная декорация, в которой играется пьеса жизни. Салли довела это свое отношение до совершенства, что меня восхищает, я тоже не прочь обладать таким умением.