Читать интересную книгу Последний каббалист Лиссабона - Ричард Зимлер

Мы обнимаемся, и я чувствую то же, что было с Мордехаем, — болезненно-беспомощное ощущение увядающих лепестков в руках. Его ребра, жесткие и холодные, выдаются наружу, словно ища помощи. Я слышу голос дяди, предупреждающий: «Берекия, не оставляй живых ради мертвых!» и показываю:

— Я приведу к тебе доктора. Охота на Диего подождет. Если ты…

— Никаких докторов! — перебивает Фарид. — Все, что умеют христиане, это кровопускание.

— Я найду исламского.

— Где? — недоверчиво спрашивает он.

— Где-нибудь. Я пойду за ним куда угодно.

Некоторое время мы препираемся, но это лишь видимость: мы оба знаем, что доктор Монтесиньош был одним из последних, кто преданно следовал мудрости Ависены и Галена. Разве мог я найти кого-то, кто рискнет здоровьем ради посещения бедного и к тому же глухого ткача ковров? Он только отмахивается от моих увещеваний. Он стонет, пока я обмываю водой его руки и ноги. Язв на коже нет. Это не чума, не потница. Но что-то высасывает из него жизнь. Внезапно он отталкивает меня.

— Отправляйся искать Диего! — сердито жестикулирует он. — Со мной ты только теряешь время.

— Фарид, ты сделаешь то, что я скажу? — жестами спрашиваю я у него.

В ответ он обрушивает на меня целый шквал движений:

— У тебя не достанет масла, чтобы наполнить мои светильники.

— В данный момент твоя поэзия меня не интересует, — показываю я в ответ.

Он продолжает возражать, и я вскидываю руку, притворяясь, будто готов ударить его. Он улыбается этой нелепости. С отчаянием, вызванным неизбежностью, я думаю: «Это последний раз, когда я вижу его счастливым».

Я запираю геницу и прячу ключ в воздушный пузырь угря.

— Наверх, — говорю я Фариду.

— Что ты задумал? — спрашивает он.

— Терпение.

На кухне я варю вкрутую яйцо, обильно посыпаю его солью и заставляю Фарида его проглотить и запить чаем из вербены и самшита. Вместе мы переносим час монотонного пережевывания и болезненной рвоты. Я кормлю его молотым углем и пою водой до тех пор, пока его живот не начинает раздуваться. По моим указаниям он поджимает колени к груди, и я ставлю ему крепкую клизму из льняного семени, настоянного на ячменной воде, потом еще одну с ячменной водой и капелькой мышьяка. Теперь, когда он чист, Синфа приносит нам из подвала особую выжимку из красного мака и камфары, вызывающую сонливость. Фарид дышит тяжело, хрипло. Я жду, пока он уснет, читая ему басни Калили и Димны, которые в детстве рассказывала мне Эсфирь.

Вытащив из-под матраса багдадский кинжал, я поднимаюсь по прохладному воздуху шестого вечера Пасхи на верхние улицы Альфамы в поисках Диего. Тем не менее, еще не достигнув его дома, я замечаю человека немалого роста, силуэт которого вырисовывается в темноте на противоположной стороне улицы. Он облокачивается на осыпающуюся стену лавки сапожника, одетый в шляпу с широкими полями и темный плащ, закрывающий его фигуру до самых носков сапог. Он по меньшей мере на длину руки выше меня, сильно за метр восемьдесят. Людей такого роста в Португалии встретить почти невозможно. На плечи ниспадают прямые волосы. В правой руке зажат хлыст из сыромятной кожи, предназначенный для верховой езды.

Это может быть только северянин, о котором меня предупреждали.

Внезапно он поднимает голову и выпрямляется: он заметил меня. Мы обмениваемся взглядами, и я понимаю, что он знает, кто я такой. Но ни один из нас не двигается. Вопросы словно проросли корнями сквозь мои ступни, не давая им оторваться от мостовой: он пришел сюда, чтобы убить Диего или просто ждет, пока он отдаст ему деньги, обещанные за убийство дяди?

Что ему может быть известно обо мне?

Я не задерживаюсь, чтобы узнать ответы: Диего сам может мне их дать и, очевидно, его нет в квартире, иначе северянин не стал бы столь прилежно ждать его снаружи. Я разворачиваюсь и бегу в сторону Мавританского квартала, снова и снова оглядываясь через плечо, чтобы убедиться, что за мной нет погони.

На ночных улицах Лиссабона резкий оранжевый свет льется из окон таверн и борделей. Всякий раз, как до моего слуха доносится какой-либо звук, сердце подскакивает, словно в поисках безопасного убежища: в это время ночи все звуки и предметы превращаются оракулов, предвещающих смерть.

Тайная мечеть, которую часто посещает Самир, находится на втором этаже кузнецкой лавки неподалеку от старого мавританского рынка. Тяжелая деревянная дверь, украшенная затейливой резьбой и дверным молотком в виде подковы, заперта. В довершение всего на камнях мостовой лежит мертвый щегол с лужицей крови у клюва. После второго удара дверным молотком в окне наверху расцветает огонек свечи.

— Кто там? — доносится свистящий женский шепот.

— Педро Зарко. Я ищу господина Самира.

Ставни с грохотом закрываются. Через несколько секунд мужчина в длинной исподней рубахе, гибкий, с раскосыми глазами суфийского аскета, появляется за едва приоткрывшейся дверью. В неверном пламени свечи его щеки кажутся провалами под выдающимися скулами.

— Я ищу господина Самира, — начинаю я. — Он приходит сюда…

— Кто ты такой? — спрашивает он по-португальски. У него глубокий, звучный голос, словно высеченный из гранитной глыбы.

— Друг. Педро Зарко. Мы живем на разных концах одного двора. Если он у вас, скажите ему, что я…

— Его здесь нет. — Он говорит грубо, словно рискует, если его заметят в моем обществе.

— Вы не знаете, куда он ушел?

— Когда разожгли костер, мы разошлись. Он побежал домой к Фариду. Подожди. — Он закрывает дверь и запирает ее на засов. Шаги удаляются, потом быстро возвращаются. Когда открывается дверь, он протягивает мне пару сандалий. — Самир так быстро убежал, что забыл вот это, — объясняет он.

Знание, что отец Фарида тоже может быть мертв, заставляет меня очертя голову бежать в лавку сеньоры Тамары в Маленьком Иерусалиме, служившей ей одновременно и домом, — разузнать насчет «сборника сказок из Египта», который ей предлагали.

Тем не менее, на мой стук никто не откликается. Я разворачиваюсь, и ноги несут меня к дому. Мое тело опустошено как пещерный грот, и ночной воздух бьется в груди подобно свинцовому колоколу. Я должен съесть хоть что-то и молиться для нецаха о бесконечной выносливости, нисходящей в мир сущий от Бога каждую минуту.

Дома я умываюсь, съедаю немного черствой мацы и пару яблок, затем сажусь возле очага и читаю молитву.

После молитв на меня наваливается одиночество и оцепенение, опутывая липкими сетями.

Неожиданно я вижу перед собой руки дяди: стоя позади очага, он показывает что-то безумными жестами на языке, который я не в состоянии понять. На лбу выступает пот. Внезапно ко мне начинает приближаться лицо. Искаженное пляшущими тенями, оно сияет оранжевым светом. Мое сердце подскакивает к горлу. Я отстраняюсь, вскакиваю на ноги.

— Берекия, я привел человека, о котором говорил тебе. — Это Диего, освещенный пламенем очага. Он раскрывает ладонь: — Это Исаак из Ронды.

Я делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться, вижу, что охранник Диего стоит к нам спиной в дверях кухни. У самого Исаака худое, невыразительное лицо, присущее столь многим купцам из новых христиан. Он одет в алое, его волосы, прямые, достигающие локтей, увенчаны высокой малиновой шляпой, украшенной длинным темным пером.

Пока мы пожимаем друг другу руки, он беззастенчиво пялится мне в глаза, словно пытается убедить меня в собственном превосходстве или затащить к себе в постель. Крестьяне часто ведут себя подобным образом, и я понимаю, что деньгами он разжился совсем недавно.

Внезапное забытье, прерванное Диего, все еще владеет моим телом. Я зажигаю еще два масляных светильника над столом, давая себе время восстановить силы.

— Ты видел мою мать или Эсфирь? — спрашиваю я Диего, сбитый с толку и местом, и временем, в котором меня разбудили.

— Несомненно, они уже спят, — отвечает он. — Рассвет придет к нам только через четыре часа. Я решил, что прийти сейчас будет безопаснее. Подозревал, что ты еще не ложился.

Свет, льющийся из ламп, придал нашим теням более спокойные очертания, соответствующие человеческим. Я предлагаю гостям сесть.

— Может быть, немного вина?

Мое предложение принято. Исаак захватывает губами свою чашку, запрокидывает голову и заглатывает напиток, словно это вода.

— Зубы болят, — поясняет он. — Унимает боль.

— У нас есть гвоздичное масло, если хотите, — говорю я.

— Благодарю. У меня самого оно есть.

Он роется в сумке, достает флакон и размазывает жидкость по деснам. У него тонкие, изящные руки, ногти безукоризненно острижены. Но почему-то кажется, что только его руки и успели привыкнуть к привалившему богатству. Скоро он научится смаковать вино, а, пожимая в приветствии руку, будет касаться ее почти невесомо, словно пером павлина, подхваченным ветерком.