Читать интересную книгу Последний каббалист Лиссабона - Ричард Зимлер

— Именно.

Глава X

Наша синагога в Маленьком Еврейском квартале была построена в 1374 году по христианскому календарю на невысоком холме, примыкающем к южной границе древних крепостных стен Лиссабона. У подножия холма находится крошечная площадь с огромной грушей посередине, сестрой высокого гиганта, когда-то украшавшего двор нашего главного храма в Маленьком Иерусалиме. Лестница из полированного мрамора поднимается на шесть метров вверх от сплетенных, словно щупальца осьминога, корней к кожевенной лавке Самуэля Орику на первом ярусе и еще на четыре до синагоги на втором.

По другую сторону от синагоги тянется улица Святого Петра. Здесь наши предки заложили вход в микву, ряд последовательно соединенных бассейнов — два из них для ритуального омовения — высеченных прямо в скальном основании холма и снабженных ключом в качестве источника воды. Изощренные переговоры рабби Закуто и некоторых других глав еврейской общины уберегли ее от повальной конфискации в 1497 году и позволили нашему хазану, Давиду Моисею, остаться ее управляющим. Разумеется, от наших мужчин и мальчиков больше не ждали, что они станут погружаться в ее воды накануне субботы. Но я настоял. В конечном счете, ванна — это всего лишь ванна, и даже Папа не взялся бы доказать, что на уме у другого человека.

Конечно, теперь все изменилось: проклятия португальцев веревками затянулись на наших руках, и королевская протекция больше не имеет никакого значения. По всей Испании купание в пятницу признано достаточно веским основанием для обращения человека в дым. То, что Лиссабон начал одобрять костры инквизиции, стало достаточно очевидно за прошедшую неделю.

Естественно, и женщин точно таким же манером объявляли вне закона, если после обращения они брали на себя риск пройти обряд очищения, как только луна переставала окрашивать их прилив красным. Но Тереза, жена Мануэля, оказалась гораздо более религиозной и смелой, чем он мог себе представить. Застигли ли ее старые христиане во время купания? Возможно, она ускользнула от них, у нее не было времени на то, чтобы одеться, потом побежала вниз по улице и зашла к нам, надеясь, что будет в безопасности: наш дом — всего лишь четвертая дверь к востоку от миквы, на пересечении улицы Святого Петра, улицы Храма и Синагогальной.

Дверь купальни заперта, и на наш стук никто не отзывается.

— Мне кажется, господин Давид не пережил воскресенья, — говорю я Мануэлю и поясняю, что в тот день я так и не встретился с хазаном у ворот Святой Анны.

Несмотря на мои слова, Мануэль продолжает звать его сквозь дверную щель. Шестой вечер Пасхи, тусклый и ветреный, уже опустился на город, и пыль вздымается с мостовой серыми завитками. Мануэль прикрывает ладонью нос и принимается молотить дверь ногами. Ответа все так же нет. Тогда он спрашивает:

— Куда теперь?

— К нему домой, — отвечаю я. — Я знаю, где он держит ключи.

Когда мы отходим, он говорит мне:

— Я никогда не мог понять, почему господину Аврааму было настолько важно жить возле купальни и синагоги. То есть, они все время воевали с рабби Лосой. Из-за этого все становилось только хуже.

— Дядя всегда говорил, что место, где мы живем, ближе всего к слиянию с Богом. Улицы Святого Петра и Синагогальная соединяются у нашего дома. Он настаивал, что каббалист обязан поселиться на пересечении дорог — где две становятся одной.

— Наверное, это благословение — такая уверенность в том, что жизнь состоит из строгих и понятных последовательностей, — отмечает Мануэль с задумчивой улыбкой, и по его голосу я понимаю, что и он обращается с вопросом к Богу.

Мы поднимаемся по боковой улочке к дому хазана и стучим в дверь. На свесе крыши его дома сидит вырвавшийся на волю охотничий сокол, настороженный и суровый, со свисающим с правой лапы кожаным ремешком. Сверху нас окликает худая женщина с острым подбородком, и птица улетает.

— Мы все здесь — богобоязненные христиане, — говорит она дрожащим голосом. — Старые христиане, каждый из нас, и Господь Иисус живет в наших сердцах. — Она складывает ладони на уровне груди, будто в молитве.

Даже отсюда я вижу, что она до мяса сгрызла себе ногти. Похоже, она считает, что мы тоже охотимся за Marranos.

— Мы всего лишь ищем господина Давида, — успокаивающе говорю я. — Ничего не случилось. Мы просто хотим знать, не видели ли вы его.

— Ох, Господи, я так и знала. Но здесь вы его не найдете. Я не видела его с воскресенья. Боюсь, в тот день ему было назначено стать одним из поленьев Божьего пламени в костре Россио.

Стать одним из поленьев Божьего пламени? Как же часто, пытаясь говорить эвфемистически, лиссабонцы произносили подчас совершенно абсурдные и чудовищные вещи. Был ли еще на земле народ, способный с помощь лишь своего языка превратить скорпиона в розу? Я спрашиваю ее:

— У вас случайно нет ключа от его квартиры?

— Да, да, конечно, есть, — отвечает она.

— Мы могли бы заглянуть?

— Одну минуту, я вам помогу.

Она спускается, нервно теребя беспокойными пальцами складки на блузе. Встретиться со мной взглядом она не решается. Нерешительно она произносит:

— Когда мы только познакомились с сеньором Давидом, мы сочли его таким приличным человеком. Поэтому и позволили и дальше снимать здесь квартиру. Конечно, потом мы узнали, что он был всего-навсего Marrano. Он заверил нас, что съедет к концу этого месяца.

Какой же жалкий способ она избрала, чтобы отгородиться от своего квартиросъемщика. Мануэль говорит ей ободряющим тоном:

— Он был местным хазаном, знаете?

Он произносит это слово по той причине, что подозревает — как и я сам, — что женщина напугана из-за собственных еврейских корней. Он использует слово на иврите «хазан», чтобы дать ей понять, что и мы тоже знаем иврит — и мы новые христиане, не имеющие намерений причинить ей вред.

В силу сходности созвучия женщина, тем не менее, принимает «хазан» за португальское слово, обозначающее дурное предзнаменование или неудачу, azango. С жаром кивнув, она взволнованно подтверждает:

— Да, да, ваше превосходительство совершенно правы — все евреи azango!

Неделю назад мы бы посмеялись над ее невежеством. Теперь же мы глубоко вздыхаем, словно собираемся с духом перед битвой, которая может длиться всю нашу жизнь.

Подстегиваемая снисходительностью, которой, как она думает, она от нас добилась сама, женщина бежит открывать дверь.

— Готово! — провозглашает она, когда замок щелкает. Как только распахивается дверь, нам навстречу вырывается омерзительная вонь. Голосом, полным почтения, она говорит нам: — Если вы задержитесь всего на несколько минуточек, я буду вам безмерно признательна. — Лишь на мгновение она встречается со мной взглядом — Я не хочу показаться невежливой, дорогие господа, но звезды и планеты говорят, что сегодня нам лучше не впускать в дом незнакомцев. Я уверена, вы поймете меня.

Дорожка из потертой кожи ведет от двери квартиры господина Давида к остывшему очагу — всего в пяти пейсах по человеческим меркам. Но мы не решаемся ступить ни шагу: по всей длине коврика разбросаны уды и лютни из бесценной коллекции Давида, разломанные, с оборванными струнами. Цитра, обитая великолепнейшим розовым и вишневым деревом, словно агат, ограненный для музыки, разбита пополам и болтается на крючке для плаща, будто дохлый краб. Под ней небольшая кучка битого стекла и глиняных черепков, увенчанная завязанными на множество узлов филактериями, которым не суждено больше почувствовать пульс на чьей-либо руке. Домовладелица сурово тычет пальцем в нашу сторону.

— Вы должны были увидеть все это прежде, чем я наведу здесь порядок. У его фасоли начала отрастать плесневая борода, как у их раввинов! А вонь… Боже, его народ воняет, правда?

— Скажите мне просто, вы не видели его сабо? — спрашиваю я.

Она снова принимается теребить складки на блузе.

— Боюсь, я не слежу за такими вещами. Мы с ним не были дружны. На самом деле мы даже никогда…

Я направляюсь к его сундуку с одеждой, пока она бормочет что-то насчет отстраненной почтительности, на поддержании которой она настаивала в отношении «музыкального еврейчика», как она теперь называет Давида. Его сабо свалены вместе с кучей поношенных бархатных беретов времен короля Хуана. Посредством небольшого давления и тихих проклятий на иврите стельки отходят и из-под них выпадают три ключа. Домовладелица взирает на меня в изумлении.

— В течение четырех лет, — говорю я ей, — задолго до того, как вы переехали сюда, я изучал с Давидом наклонения в арабском и греческом прямо в этой комнате. Разве не заметно по моему запаху?

— А, я понимаю, — шепчет она, стараясь не дышать. Зависть, замешанная на восхищении, заставляет ее голос звучать глубже, когда она произносит: — Вы, люди, замечательно маскируетесь.