разносятся на все Альпы. — Моя дочь устала с дороги, и теперь с ней нет никакого сладу.
— Оставь это дело нянькам.
— Нет, — отрезаю я. — Созвонимся завтра. Извини.
Я не собираюсь бросать свою дочь на нянек, чтобы сходить на свидание с мужиком. Одна моя приятельница-француженка сказала, что я слишком серьезно подхожу к своему материнству. Может, и так. Но моя дочь — на самом деле желанный, очень долгожданный ребенок. Как может быть иначе?
— Ну, все. Вытирай слезки.
— Глазики все равно плачут, — горько всхлипывает Марьям.
— Давай я их поцелую, и все пройдет.
— Не хочу! Хочу, чтобы он целовал, — тычет пальчиком на дверь.
— Кто?
— Он!
Марата я не представила. Просто потому что не понимала, как… «Марьям, это твой папа»? Наверное, рано. «Марьям, познакомься, это дядя Марат»? Глупо. Неудивительно, что моя малышка не может толком объяснить, чьих поцелуев она так жаждет.
— Может быть, если ты будешь себя хорошо вести, мы увидимся завтра на склоне.
Или он позвонит… Гляжу на телефон — никаких новых сообщений. Стараюсь не делать из этого никаких выводов. Ни плохих, ни хороших. Очевидно, что Марату сейчас не до нас. Я не могу даже представить, какие разборки в клане Панаевых вызвала новость о Марьям. Ловлю себя на злорадной мысли о том, что жене Марата наверняка придется несладко, и тут же себя одергиваю. Эта женщина не сделала мне ничего плохого. Она вообще обо мне не знала. Ее страдания не должны меня радовать… Но как же нелегко проявлять эмпатию к той, кто, сама того не желая, стала причиной моей самой большой жизненной драмы! Как дьявольски нелегко… Наверное, все же я еще ментально не доросла до такой душевной щедрости. С другой стороны, а кто сказал, что должна всем подряд сочувствовать? В конце концов, меня никто не жалел. У меня никто не спрашивал, как я вообще выжила. Как выносила ребенка, живая лишь наполовину. Как смогла что-то делать. И как-то жить. Будучи по факту инвалидом-ампутантом.
Обнимаю Марьям, прижимаю к сердцу.
— Давай включим фонарики на елке? Хочешь?
Кивает, горько шмыгнув носом. Так, глядя на огоньки и кружащийся за окном шале снег, Марьям все-таки засыпает. А я, несмотря на чудовищное нервное истощение, уснуть не могу. И в мыслях снова и снова прокручиваю нашу встречу с Маратом, не пытаясь заглянуть дальше и не гадая, к чему она приведет. Наше с ним расставание превратило меня в фаталистку. Я поняла, приняла и смирилась с тем, что не в моей власти осуществить выбор за другого человека. Ну, невозможно это, как ни кричи в глупой попытке достучаться. Лишь потеряешь лицо, и ничего больше… В общем, это я к чему? В моменты утраты всегда надо помнить, что твоего у тебя никто не отнимет. А если что-то само по себе отваливается, как хвост у ящерицы, значит, не твое это было, и точка.
Зарываюсь лицом в подушку. Я умная взрослая женщина. Я не стану мечтать о том, что никогда не сбудется. Максимум на что я могу рассчитывать — так это на то, что у моей дочери будет отец. Все… Я — мама. Он — папа. Не партнеры, и не любовники.
Тогда к чему его слова о том, как ему жаль нашего прошлого? И что означает это его «Больше я таких ошибок не повторю»?! Ну не собирается же он… К черту! Плевать, что он собирается. Главное, что я больше не собираюсь на это вестись.
Где-то посреди ночи я засыпаю, приготовившись отражать, если придется, любые поползновения в свой адрес. Что для меня становится полнейшей неожиданностью, так это то, что никаких поползновений и нет… Марат испаряется из нашей с Марьям жизни так же внезапно, как и появился в ней.
Растерянно гляжу на застывшую в дверях моего шале Зару Джамильевну.
— Уехал, значит? — повторяю, как дурочка, не в силах поверить, что Марат мог так поступить.
— Да. У него возникли очень срочные дела.
— Ясно, — усмехаюсь.
— Да вы не обижайтесь, Афина. Он вернется при первой же возможности. А пока мы с Маратом Арзасовичем о вас позаботимся.
— Это совершенно лишне.
— Может, и так. Но я не могу проигнорировать поручение сына. Да и не хочу. Как вы смотрите на то, чтобы вместе позавтракать?
— Да-да-да-да! Я буду панкейки с Нутеллой! — прибегает из спальни Марьям. Держать Зару Джамильевну на пороге и дальше — по меньшей мере, невежливо. Я отступаю вглубь дома, довольно плохо скрывая свою растерянность.
— Я уже заказала завтрак сюда. Будем рады, если вы к нам присоединитесь.
Так все и начинается… С невинного в общем-то завтрака. Который плавно перетекает в совместную прогулку до подъёмников, катание на лыжах, а потом еще и обед. Чувствую себя до смешного нелепо, окруженная непривычной заботой и трескотней ни на секунду не замолкающих женщин — матери Марата и сестры, которые, кажется, вознамерились рассказать мне про него все на свете. Вплоть до того, как он в этот свет пришел. Зачем? Так странно… Не знай я, что он женат, подумала бы, что они пытаются мне его сосватать. Как еще объяснить все эти многочисленные истории, рассказывающие о том, какой Марат замечательный?
А вот Марат Арзосович все больше отмалчивается. Отмалчивается и, когда я не смотрю на него, сверлит меня пристальным взглядом. Знаю, чувствую, что не очень-то я ему по душе, но за ту любовь, с которой он общается с Марьям, я готова спокойно закрыть на это глаза. Он даже сам берется поставить ее на лыжи!
— Не бойся, Афина, Марат большой и Марата маленького на лыжи поставил, и Лалу. Хотя она отчаянно трусила, не то что Марьям. Только посмотри, какая она бесстрашная!
Что смотреть? Для меня это не новость, а постоянный источник тревоги. Ну, ведь и правда ничего эта девочка не боится. Все ей интересно, все надо! Вон, хохочет как. И деда гоняет.
— Я сама! Я уже смогу! Правда-правда.
— Ноги чуть в коленях надо согнуть! Ну? — наставляет Марат Арзасович.
Марьям езда на лыжах приходится до того по душе, что следующие дни мы с горы не слезаем. От Марата все так же нет никаких новостей, но мне о нем даже некогда думать. За день катания так устаем, что отрубаемся, стоит головам коснуться подушек. Марьям ходит будто шелковая. Так непривычно! Ест — любо-дорого смотреть, дневной сон? Пожалуйста. Если пообещать, что потом опять на склон, укладывается как миленькая. Во всей этой красоте есть лишь один смущающий момент — Альберто. Мы-то сюда приехали с