воспитателем наследника, будущего императора Павла I, мечтавшим об ограничении русского самодержавия. Фонвизин становится его секретарем (1769) и доверенным лицом.
Панин стал для Фонвизина образцом идеального чиновника, слуги отечества. Фонвизин разделял его идеи и замыслы, во время поездок писал ему подробные письма, покинул службу вместе с попавшим в опалу покровителем (1782), от его имени написал одно из самых важных публицистических сочинений (так называемое «Завещание Панина») и посвятил ему замечательный некролог.
Как и многие вольнодумцы этой эпохи, Фонвизин увлекается идеями французского Просвещения. Он сомневается в существовании Бога, в конце концов склоняясь к философскому деизму (то есть сосуществованию Бога как Создателя мира и природы, которая далее развивается по своим законам и требует для своего познания уже человеческого «естественного разума»).
Он выступает за ограничение крепостного права и расширение свобод других сословий русского общества. «Словом, в России надлежит быть: 1) дворянству совсем вольному, 2) третьему чину совершенно освобожденному и 3) народу, упражняющемуся в земледельстве, хотя не совсем свободному, но по крайней мере имеющему надежду быть вольным, когда будут они такими земледельцами или такими художниками (т. е. ремесленниками), чтоб со временем могли привести в совершенство деревни или мануфактуры господ своих», – оканчивает он один из переводов-рефератов («Рассуждение о третьем чине», около 1766).
Слова вольный и свободный повторяются в этой короткой программе четырежды!
Однако друг свободы не был революционером. Как и Ломоносов, он не отрицал современную ему российскую государственность, а стремился улучшить, усовершенствовать ее изнутри. Между прочим, благодаря покровителю Фонвизин стал богатым помещиком. За воспитание наследника Н. И. Панин получил в подарок девять тысяч крепостных и половину роздал своим секретарям. Фонвизину досталось 1180 крепостных, он, по тогдашним меркам, стал крупным душевладельцем и нисколько не тяготился этим положением.
Как и большинство литераторов-государственников XVIII века, Фонвизин был официальным оппозиционером и постепеновцем (так называют одного из героев романа И. С. Тургенева «Новь»). Отвергая самодержавный деспотизм, безнравственную тиранию, он верил в просвещение, мечтал о просвещенной монархии, которая постепенно устроит жизнь по законам разума. Реальная русская императрица Екатерина II, конечно, не могла соответствовать его идеалу. (Да и кто вообще может полностью, до конца его осуществить?)
В 1777–1778 годах Фонвизин оказывается в стране, из которой распространялись идеи Просвещения (это было его второе заграничное путешествие). Подробные письма из Франции графу П. И. Панину, брату покровителя, стали одним из первых и лучших описаний Европы русскими наблюдателями (Белинский отдавал фонвизинским письмам-очеркам преимущество перед «Письмами русского путешественника» Н. М. Карамзина).
Итог путешествия оказался удивительным. Из Франции Фонвизин вернулся бо́льшим патриотом, чем был до поездки. Он, конечно, заметил в стране Просвещения «много чрезвычайно хорошего и достойного подражания». Однако доминантой писем становятся пренебрежительная насмешка или резкая сатира. Путешественнику не нравятся ни состояние городских улиц, ни парижские женщины, ни деловитость и расчетливость французов, ни их веселье.
Но главным становится принципиальное неприятие общественного устройства Франции. Оказывается, крепостное право не так уж плохо по сравнению со свободой французских пейзан и не мешает счастью несвободных русских мужиков. «Сравнивая наших крестьян в лучших местах с тамошними, нахожу, беспристрастно судя, состояние наших несравненно счастливейшим».
То же чувство вызывает и русская жизнь в целом: «…Если кто из молодых моих сограждан, имеющий здравый рассудок, вознегодует, видя в России злоупотребления и неустройства, и начнет в сердце своем от нее отчуждаться, то для обращения его на должную любовь к отечеству нет вернее способа, как скорее послать его во Францию. Здесь, конечно, узнает он самым опытом очень скоро, что все рассказы о здешнем совершенстве сущая ложь, что люди везде люди, что прямо умный и достойный человек везде редок и что в нашем отечестве, как ни плохо иногда в нем бывает, можно, однако, быть столько же счастливу, сколько и во всякой другой земле, если совесть спокойна и разум правит воображением, а не воображение разумом» (П. И. Панину, 20 (31) марта 1778 г.).
Итогом сравнения там и здесь становится афоризм: «Кто сам в себе ресурсов не имеет, тот и в Париже проживет, как в Угличе» (родным, апрель 1778 г.). Как и всякое острое словцо, фонвизинская фраза эффектна, но ее можно понять по-разному.
Так может сказать увидевший свет странствователь, живущий, однако, «сам в себе», по собственному календарю и собственному уму: он носит свой мир с собой. Но можно вообразить эту фразу и в устах чванливого домоседа, который не ступал за порог собственной усадьбы, но все равно знает, что у нас, в Угличе, лучше, чем в Париже, поэтому и нечего там делать.
Биограф Фонвизина П. А. Вяземский высказался о фонвизинских письмах определенно, но нелицеприятно: «…Большая часть его заграничных наблюдений запечатлена предубеждениями, духом исключительной нетерпимости и порицаний, которые прискорбны в умном человеке» («Фонвизин», 1848).
Однако и русскую жизнь Фонвизин оценивал столь же резко. В Петербурге он постоянно жаловался на бессмысленность и пустоту придворной жизни, скуку, одиночество. «Я не знаю сам, отчего прежний мой веселый нрав переменяется на несносный. То самое, что прежде сего меня здесь смешило, нынче бесит меня… ‹…› В свете почти жить нельзя, а в Петербурге и совсем невозможно. ‹…› Народу было преужасное множество; но клянусь тебе, что я со всем тем был в пустыне. Не было почти ни одного человека, с которым бы говорить почитал я хотя за малое удовольствие. ‹…› Честному человеку жить нельзя в таких обстоятельствах, которые не на чести основаны» (Родным, 23 и 24 января 1766 г.).
Рассказ же о последнем, четвертом заграничном путешествии (1786–1787) начинается жалобой на болезнь и объяснением в ненависти столице древней: «Совет венского моего медика Штоля и мучительная электризация, которою меня бесполезно терзали, решили меня поспешить с отъездом в чужие край и избавиться от Москвы, которая стала мне ненавистна. Сия ненависть так глубоко в сердце моем вкоренилась, что, думаю, по смерть не истребится» («Отрывки из дневника четвертого заграничного путешествия», 13 (24) июня 1786 г.).
Увенчивается эта поездка сценой у киевского трактира: «Дождь ливмя лил. Мы стучались у ворот тщетно; никто отпереть не хотел, и мы, простояв больше часа под дождем, приходили в отчаяние. Наконец вышел на крыльцо хозяин и закричал: „Кто стучится?“ На сей вопрос провожавший нас мальчик кричал: „Отворяй: родня Потемкина“. Лишь только произнес он сию ложь, в ту минуту ворота отворились, и мы въехали благополучно. Тут почувствовали мы, что возвратились в Россию» («Отрывки из дневника четвертого заграничного путешествия», 18 августа 1787 г.).
«Родней», именем которой открылись ворота, оказывается Г. А. Потемкин, соученик Фонвизина по гимназии, ставший фаворитом Екатерины II, известным полководцем и постоянным недоброжелателем драматурга.
Фонвизинское чувство к России можно назвать любовью-ненавистью: он тосковал в ней и