того, чтобы искупить иррациональную вину телесной болью. Не для того он двадцать лет писал, прежде всего об иррациональной вине, чтобы в конце концов ее и испытать. И привлекать к себе внимание болезнью ему было ни к чему. Избавиться от внимания – вот чего он хотел: оказаться в маске и халате в операционной – вот какая у него была цель. Он не желал быть страдальцем по каким-то банальным, романтическим, неординарным, поэтическим, теологическим или психоаналитическим причинам, тем более – чтобы доставить удовольствие Мортимеру Горовицу. Мортимер Горовиц – лучше в мире причин быть здоровым нет. Нет в этом никакого смысла, и он на это не пойдет. Отказывается наотрез.
Три (или четыре) перкодана, две трети грамма марихуаны, сто пятьдесят граммов водки – и он все отчетливо понял и говорил, говорил без умолку. Все кончилось. Полтора года кончились. Он принял решение, и всё тут. Я здоров.
– Не укладывается в голове. Я был непревзойденным забавником – бойкий, едкий, развязный, а ты прилежный, ответственный астматичный парень, помогал папе в магазинчике сумок. Я увидел твое имя в буклете и подумал: “Так вот где Бобби спрятался. Спрятался за хирургом”. Но передо мной человек, который ни от чего не прячется. Который знает, когда прав, а когда ошибается. У которого в операционной нет времени сидеть и размышлять, что делать дальше, сработает это или нет. Который знает, как поступить правильно – и поступить правильно быстро. Ошибки не допускаются. Ставки определены. Жизнь против смерти. Здоровье против болезни. Анестезия против боли. Как много это дает!
Бобби откинулся назад и рассмеялся. Раскатисто, от души – в легких кислорода теперь хватало. Фигура у него теперь как у Фальстафа. И не от выпивки, а от сознания своей пользы. Чего он стоит – таков и его размер.
– Когда знаешь, что делать, Цук, все просто. Как на велосипеде кататься.
– Нет-нет, люди склонны принижать сложность той области, в которой работают. Тебе легко, потому что ты все знаешь.
– Кстати, о сложностях. В “Тайм” писали, что у тебя было четыре жены.
– На самом деле только три. А у тебя?
– Одна. Одна жена, – сказал Бобби, – один ребенок, один развод.
– Как твой отец?
– Неважно. Мама только что умерла. Сорок пять лет прожили вместе. Он в плохом состоянии. От прежнего невозмутимого еврея мало что осталось. Говорит, что сегодня среда, и слезы на глазах. Так что сейчас довольно тяжко. Он пока что живет со мной. А что твои?
– Папа умер в шестьдесят девятом. Сначала инсульт, потом инфаркт. Мама скончалась годом позже. Опухоль мозга. Все случилось очень быстро. – Так ты теперь сирота. И жены сейчас нет. Может, в этом дело? Чувствуешь себя покинутым?
– Есть девушки, которые за мной присматривают.
– Ты на каких лекарствах, Цук?
– Ни на каких. Просто устал. Жены, книги, девушки, похороны. Смерть родителей оказалась сильнодействующим средством. Сколько лет я репетировал это в свой прозе, но даже представить себе не мог… В основном я устал от работы. Это оказался вовсе не возвышающий опыт, как обещали нам в курсе гуманитарных наук. Исключил из питания опыт, поглощал только слова. Превратился в рабочую лошадку. Ох, Боб, этот обряд сочинительства… Со стороны может показаться, что это свобода – никакого расписания, сам собой распоряжаешься, тебя ждет слава, пиши о чем хочешь. Но когда начинаешь писать, кругом одни ограничения. Ты привязан к теме. Должен отыскать в ней смысл. Должен сделать из этого книгу. Если хочешь, чтобы тебе буквально ежеминутно напоминали о твоих ограничениях, лучшего занятия не придумать. Твоя память, манера выражаться, ум, твои привязанности, наблюдения, ощущения, твое понимание – всего мало. При этом узнаешь много лишнего. Ты – сам себе клетка, из которой пытаешься вырваться. И все обязательства еще жестче потому, что ты же их на себя и наложил.
– Любая конструкция, которая тебя поддерживает, задает и границы. Ты уж прости, но в медицине то же самое. Каждый вынужден заниматься тем, что у него лучше всего получается.
– Слушай, все просто: я устал рыскать по своей памяти и кормиться прошлым. С моей точки обзора ничего больше не увидеть: раньше у меня это, может, и получалось лучше всего, но теперь нет. Мне нужна активная связь с жизнью, и нужна немедленно. Я хочу активной связи с собой. Я устал направлять все в творчество. Мне нужно что-то настоящее, неподдельное, и не для книг, а само по себе. Слишком долго я жил, подпитываясь только собой. Я хочу начать заново по тысячам разных причин.
Но Бобби потряс бородой: не понял, не поверил. – Будь ты писателем-неудачником, без гроша в кармане, ничего не опубликовавшим, никому не известным, и реши ты стать, например, социальным работником – на него всего два года учиться, – ну что ж, давай. Если бы все годы, пока ты был писателем, ты ходил по больницам, общался с врачами, если бы последние двадцать лет читал еще и медицинские книги и журналы, но ты сам признаешь, что в науке ты такой же невежда, каким был в 1950 году. Если бы ты все эти годы жил тайной жизнью, но ведь нет. Когда тебе пришла в голову столь гениальная мысль?
– Месяца три назад.
– По-моему, у тебя другие трудности.
– И какие же?
– Не знаю. Может быть, ты просто устал. Может, хочешь повесить на двери табличку “Уехал на рыбалку” и отправиться на год на Таити. Может, тебе как писателю нужно второе дыхание. Это ты мне скажи. Может, тебе надо больше трахаться или еще что.
– Не помогает. Пробовал. С виду – какие хочешь удовольствия, а в итоге – нечто противоположное. Потрахаться, залезть на Эверест, писать книги не помогает – не хватает общения. Мейлер баллотировался на мэра Нью-Йорка. Кафка хотел быть официантом в тель-авивском кафе. Я хочу стать врачом. Люди довольно часто мечтают вырваться из привычной жизни. Со многими закосневшими писателями такое происходит. Работа все тянет из тебя и тянет, и ты уже не понимаешь, сколько еще из тебя можно тянуть. Кто-то рвется к бутылке, кто-то к пистолету. Я предпочел медицинскую школу.
– Только вот все проблемы, которые мучают тебя как писателя, они ведь никуда не уйдут, если ты станешь врачом. Настоящее дело тебе тоже может опостылеть. Тебе опостылят рак, инфаркты, родственники, которым нужно сообщать печальные известия. Злокачественные опухоли могут опостылеть так же, как все остальное. Знаешь, у меня опыта выше крыши, а отдача не так прекрасна, как тебе может показаться. Начинаешь полагаться на опыт и перестаешь замечать, что с тобой происходит. Ты платишь, Цук, и делаешь свой выбор. Я считаю, что Цукерманом-врачом ты будешь таким же, как и Цукерманом-писателем, разницы никакой.
– Но