– Это место управляющего. Садись туда, Себастьян. А я всего лишь гость, я на лавке.
И сел рядом с Эвелин.
Сел, посмотрел в блюдо. Варёный картофель, печёный лук, соус. Три отварные куриные грудки. На отдельной тарелочке – хлеб, травы, лук, холмик соли. Себастьян, заняв командорское место, надламывающимся, звенящим голосом прочёл молитву. «Аминь!» – сказали мы все, и Готлиб расторопно наполнил вином красноватые медные кружки.
– Алле! – громко и радостно сказал он, и мы выпили.
– Хорошее вино у тебя, Себастьян, – доброжелательно заявил я, и все рассмеялись.
Только сейчас я почувствовал, как голоден. Стараясь не спешить, взялся за трапезу. Эвелин склонилась ближе, полила из судочка ломти моих куриц маслом и уксусом. И я услыхал её жаркий быстрый шёпот: «Я тебя обожаю». Жар хлынул в лицо. И, чтобы спрятать от окружающих жгучее, выдавливающее слёзы счастье, я быстро поднял кружку с вином, и на те несколько секунд, потребовавшиеся мне для того, чтобы скрыть волну этого жара, закрыл кружкой лицо.
Готлиб незаметно встал и вышел. Вернувшись, он кивнул мне: «Горит хорошо».
– Себастьян, – сказал я. – Мы привезли большой железный котёл. Он сейчас во дворе и полон горячей воды. Вымоетесь перед сном во дворе, а завтра решишь, где ему постоянное место. Днём приеду – перенесём.
– Где бы вы ни появились, мистер Том, – вдруг звонко сказал Власта, – вы несёте людям спасение, изобилие, счастье! Я вас обожаю.
И она, лучась улыбкой, посмотрела на Эвелин.
– Иначе и быть не может, – слегка кивнув, отвечала она.
– Я тоже его обожаю, – улыбаясь и кивая со значением головой, сказал Готлиб.
И вдруг Симония негромко сказала:
– И я…
Голосок у неё сорвался и пискнул, и все снова рассмеялись – доброжелательно, сладко.
– В твоём хозяйстве ещё прибыток, – преодолевая смущение, продолжил я. – Два серых жеребца и карета. Они принадлежат Симонии как возмещение владельцем дома за нанесённый ей моральный ущерб. Бочку овса мы привезли, и привезём ещё, когда она опустеет. Но ты уже сейчас определи поле, которое весной нужно будет распахать и овсом засеять.
– Завтра же сделаю, – ответил он и добавил: – Эти серые жеребцы такие красавцы… Даже жалко в плуг запрягать.
Отужинав, мы тепло попрощались. Эвелин и Власта обняли детей, жену Себастьяна и Симонию и поднялись в карету. Сел с ними и я, а Готлиб сел на кучерское сиденье. Медленно, по тёмной дороге, мы покатили домой.
Когда мы въехали в северную башню, я не поверил глазам: вдоль главной улицы замка были развешены и зажжены масляные фонари. Каменные стены строений были покрыты янтарно-жёлтыми пятнами. Ветерок слегка качал фонари, и пятна двигались и мерцали, и делали улицу волшебной, сказочной, невероятной.
Карета ощутимо качнулась: на подножку вспрыгнул Тай и в раскрытое окно проговорил:
– Тридцать два фонаря нашёл в подвале, мастер. В солому обёрнуты, стёкла целы. Залил масло, подвесил, зажёг. Это будет теперь моё дело. Оно мне нравится.
И спрыгнул. Карета снова качнулась.
– Какой хороший слуга, – очарованно произнесла Власта.
– Это даже странно, – тут же откликнулся я, – каких судьба мне посылает помощников. Тай, Готлиб. Теперь вот ещё Себастьян. Знаете, почему он не пришёл в замок, чтобы узнать о причинах своей покинутости, хотя до замка час примерно ходьбы? Потому что не имел и минуты свободного времени. Приготовленье еды, кормление телят, дойка коров, выпас их, уборка навоза, вечерняя дойка, а уже глубокой ночью – переработка молока в творог и сыр. Он голодал, ничего не имея из еды, кроме этих молока и сыра, но ферму, доверенную ему, не покинул. Надёжность такого человека много ценнее, чем всё то, что мы сегодня ему привезли.
Но я забыл упомянуть ещё одного преданного и старательного слугу и вскоре для себя это отметил.
У мостика я помог дамам сойти, и мы выехали на ристалище. Докатили до конюшен, остановили коней. Носатый вышел из конюшен навстречу, и с ним вышли двое моих матросов. Быстро выпрягли новых, купленных матросами кобыл и повели в конюшни. Я был удивлён – почему с такой охотой, даже поспешая, они пошли в чужое, незнакомое место. Вошёл в конюшню сам и недоверчиво втянул воздух: оглушительно сытный запах! Хлебный, волнующий, тёплый.
– Что это за аромат, Иннокентий?
– Котёл овса с фунтиком мёда запарил, – ответил Носатый. – Для вечерней кормёжки. Вон стоит, войлок наброшен.
– А зачем войлок?
– Чтобы кобылы не пошли сразу к котлу, а пошли бы к загону. Вон, я раскрыл все пустующие загоны, а кобыла идёт свободно, и как только какой понравится, она сама войдёт в этот загон – и, стало быть, там и жить будет.
Вдоль конюшни полетело заливистое громкое ржание: обжившиеся уже лошади немного нервно приветствовали новых жильцов.
– Рысью не пускали? – спросил Носатый и тут же сам ответил: – Нет, сухие. Тогда я сейчас же их напою.
И он, торопливо семеня ногами, потащил к новичкам два ведра с тёплой водою, забелённой грубого помола мукой.
– Иннокентий! – громко сказал я ему вслед.
– А? – с готовностью остановился он.
– Ты хороший друг, Иннокентий. Я очень доволен, что ты ушёл из матросов и живёшь вместе с нами.
И, не дожидаясь ответа, вышел.
Рыцарь в бочке
Утром, раскрыв глаза, я тотчас закрыл их: солнце, заполнившее спальню, мерцало так ярко, что больно было смотреть. «Уже позднее, очень позднее утро. Почему же я спал так долго? Ах, да. Устал вчера неимоверно». Забросив за голову руки, предельно вытянулся – с хрустом, стоном.
Выметнулся из-под одеяла. Встал в центре своей новой, такой огромно-солнечной спальни. Раскинул руки. «Хорошо как!» Прошлёпал босиком в ванную комнату. Жарко натоплено. Большой котёл умеренно горячей воды. «Не-ет, так жить можно!»
Спустя полчаса, крепко затянувшись поясом, поскрипывая ботфортами, сошёл вниз.
– Оми-и-и-личка! – пронзительно завопила сидевшая на скамье у стола Ксанфия. И, вытянув пальчик, сообщила на весь каминный зал: – Мистер Том!
Омелия и Грэта метнулись к камину, с лязгом опустили на подрешётник букан. В ту же секунду колбаски, лежавшие на нём, запотрескивали и зашипели. Я прошёл к своему месту, сел. Поднял конус накрахмаленной белой салфетки. Точное повторение вчерашнего утра! На золотом блюде выложена шпалера из листьев салата, несущих продолговатые ломтики поджаренного хлеба, на которых белели ровные полоски сыра, увенчанные холмиками мелконарезанных тушёных овощей. Рядом золотой же судок с томлёнными в сметане жареными грибами. И рядом тяжёлая серебряная корабельная кружка с золочёной крышкой на рычажке. На белой салфетке – серебряная двузубая вилка с костяной рукоятью и такой же, в пару, серебряный нож. В кружке – эль, терпкий, янтарный.