Установка писателя на опережающее отражение тенденции капиталистической цивилизации послужила плодотворным ориентиром для фантастического памфлета в современной отечественной литературе. Интересны творческие реминисценции, например, «Войны миров» в повестях Л.Лагина «Майор Велл Эндъю» (1962) и А. и Б.Стругацких «Второе нашествие марсиан» (1967), разоблачающих безграничную способность мещанина предавать и приспосабливаться. В отечественной литературе получит развитие и другая сторона новаторства Г.Уэллса. Видимо, сознавая односторонность только лишь предостерегающего прогноза, Г.Уэллс сочетал его в некоторых романах с картинами желанного будущего, рисовал противоборство идеала с антиидеалом, то есть стремился дать жизнеподобно-целостное предвидение. В отечественной фантастике будущего основным станет как раз такой тип романа. Вместе с тем для её социального опыта окажется недостаточным антагонистический конфликт, на который опираются утопические сюжеты Г.Уэллса. В центре произведений И.Ефремова, Г.Мартынова, С.Снегова и других — не схватки граждан Утопии с выходцами из прошлого, не «борьба миров», не восстание угнетённых, но внутренние проблемы коммунистического мира, мотивы помощи менее развитой внеземной цивилизации и т.п., с их порой весьма острым драматизмом.
Эти достижения станут, возможны благодаря новому социальному опыту и целой эпохе литературного развития. Открытые Г.Уэллсом жанры и творческие принципы получат теоретическое осмысление по мере художественного созревания богатой и сложной традиции. Ещё не тронутая научным литературоведением, эта традиция зафиксирована пока что субъективными наблюдениями самих писателей. В.Катаев, например, полагает, что влияние Г.Уэллса испытали на себе и постоянно испытывают не только фантасты. Без его воздействия «Аэлита» А.Толстого, по мнению В.Катаева, «была бы более „жюльверноподобна”, то есть лишена грустной поэзии, которой пронизано всё творчество Г.Уэллса. Ю. напоминает В.Катаев, числил имя Г.Уэллса среди великих мастеров и восхищался его искусством „изображать фантастические события так, что они кажутся происходящими на самом деле”[171]. Другую мысль В.Катаева, что на людей его поколения, „чьё мировоззрение формировалось на грани двух веков — XIX и XX, — влияние романов Г.Уэллса было огромно и сохранилось до сих пор”[172], развивает известный популяризатор науки писатель Л.Успенский. Он пишет: „Порой я думаю: в Аду двух мировых войн, в Чистилище великих социальных битв нашего века, в двусмысленном Раю его научного и технического прогресса, иной раз напоминающего катастрофу, многие из нас, тихих гимназистов и „коммерсантиков” (учеников коммерческого училища. — А.Б.) начала столетия, задохнулись бы, растерялись, сошли бы с рельс, если бы не этот Поводырь по непредставимому. Нет, конечно, — он не стал для нас ни вероучителем, ни глашатаем истины… Он не объяснял нам мир, он приготовлял нас к невообразимости. Его Кейворы (герой романа „Первые люди на Луне”. — А.Б.) и Гриффины (человек-невидимка. — А.Б.) расчищали далеко впереди путь в наше сознание самым сумасшедшим гипотезам М.Планка и Н.Бора, П.Дирака и В.Гейзенберга»[173].
Л.Успенский приводит такой пример: «Как смог бы мой рядовой человеческий мозг, не разрушившись, вместить Эйнштейнов парадокс времени, если бы Путешественник во Времени (в повести „Машина времени”. — А.Б.), много лет назад, не „взял Психолога за локоть и не нажал бы пальцем маленький рычажок модели”,.. А Путешественник? „Встав, он достал с камина жестянку с табаком и принялся набивать трубку…” Точно такая же жестянка „Кепстена” стояла на карнизе кафельной печки в кабинете моего отца; такая же трубка лежала на столе. И этой обыденностью трубок и жестянок он и впечатывал в наши души всю непредставимость своих четырёхмерных неистовств»[174].
В перекличке и полемике с этими «неистовствами», полемике художественной и научной, открытой и внутренней, которая и поныне продолжается в отечественной литературе и литературной критике, кристаллизовались важнейшие мотивы и темы нашей фантастики, складывалось представление о современном фантастическом жанре как о новом типе воображения — на «стыке» художественно-практического и научно-теоретического мышления, формировались краеугольные понятия и критерии отечественного фантастоведения.
В наше время развернулось, по сути дела, научное освоение литературно-философского наследия Г.Уэллса. Несмотря на издержки субъективно-эстетического (Е.Замятин, В.Шкловский) и, с другой стороны, вульгарно-социологического подхода (в последнем Г.Уэллсу особенно «повезло»), отечественная литературная критика сумела показать единство Г.Уэллса — фантаста, утописта и реалиста. Заметный след в отечественном Уэллсоведении оставили написанные в 1923-1937 годах статьи С.Динамова. Марксистскую оценку взглядов Уэллса-социолога С.Динамов (в предисловии к роману «Мир Вильяма Клиссольда», М.-Л., 1928) едва ли не впервые сочетал с пристальным вниманием к литературной традиции Уэллса-романиста и «технике» фантастического жанра, рассматривавшеегося ранее почти исключительно с точки зрения содержания. Объективный подход к сильным и слабым сторонам Г.Уэллса закрепили работы А.В.Луначарского. Непримиримый к его «эволюционизму», он, тем не менее, пришёл к выводу, что этот писатель «до крайности нам нужен» и «должен стать одним из любимых» у молодёжи[175], он особо подчёркивал выдающуюся роль Г.Уэллса в обновлении художественного арсенала критического реализма[176]. По его мнению, Г.Уэллс обогатил художественное творчество необычайно широким и многообразным применением такого характерного принципа творчества научного, как мысленный эксперимент (в утопическом романе «Люди как боги» Г.Уэллс, например, достигает особой остроты социального разоблачения, перенося высокопоставленных британских мещан в мир коммунистических отношений). На материале творчества Герберта Уэллса и Бернарда Шоу А.Луначарский вообще, вероятно, впервые выдвинул понятие мысленного эксперимента как специфической категории реализма XX века (ныне это признано типологической чертой научно-технической и социальной фантастики). В статье-интервью о своей беседе с Г.Уэллсом в 1931 году А.Луначарский сочувственно излагал его мысль о том, что каждый писатель-социалист обязан обладать темпераментом пропагандиста[177]. Преданность идеалу коллективизма и общественной собственности во многом помогала Г.Уэллсу преодолевать реформистские заблуждения. Работы А.Луначарского, С.Динамова и других критиков противостояли распространившейся в 30-х годах ошибочной тенденции представить Г.Уэллса безнадёжным мещанином и если не апологетом, то по меньшей мере равнодушным созерцателем фашизма[178].
Известным итогом отечественного уэллсоведения явилась книга Ю.Кагарлицкого «Герберт Уэллс» (М., 1963). Первая монография на русском языке получила признание у нас и за рубежом (переведена в Англии и Италии, удостоена международной премии Пилигрима 1972 года «за выдающийся вклад в изучение фантастики»). Реализованный в ней принцип целостного исследования творческой личности привёл автора к выводу, что Г.Уэллс — гениальный художник, оригинальный мыслитель и крупный общественный деятель — объективно выразил неизбежность движения человечества к коммунизму…
Россия в течение нескольких десятилетий, словно мощный магнит, воздействовала на идеалы писателя. Притягательную силу России писатель ощущал через литературную жизнь, за которой следил с большим вниманием, удивительным для своих творческих интересов и позиции зарубежного наблюдателя. «Что, например, в настоящее время читает молодая Россия? Не можете ли Вы сообщить мне, какие произведения находят сейчас наиболее широкий сбыт?»[179] — запрашивал он в 1940 году своего старого знакомого И.Майского, в то время советского посла в Англии. Г.Уэллс хотел, пояснял И.Майский, составить себе более ясное представление о Советской России. В его поле зрения попадали такие несхожие явления литературной жизни, как земной реализм Михаила Шолохова и научная фантастика Александра Беляева. На встрече с ленинградскими литераторами и учёными во время путешествия по России в 1934 году Г.Уэллс высоко оценил «чудесные романы» А.Беляева «Голова профессора Доуэля» и «Человек-амфибия». «О! Они весьма выгодно отличаются от западных книг. Я даже немного завидую их успеху»[180], — сказал он и пояснил далее: «В современной научно-фантастической литературе Запада невероятно много буйной фантастики и столь же невероятно мало подлинной науки и глубокой мысли. Научная фантастика как литературный жанр вырождается, особенно в Соединённых Штатах Америки. Она постепенно становится суррогатом литературы… Между тем задача всякого литератора, особенно работающего в научно-фантастическом жанре, — провидеть социальные и психологические сдвиги, порождаемые прогрессом цивилизации. Задача литературы — усовершенствование человечества…»[181].