пришли на похороны. Последняя группа — вся. В полном составе. Все двенадцать человек. Рулькина А.А., паренька со светлыми редеющими волосами, среди них не было. Иришка, вспомнив последний (Господи! кто бы знал?) разговор с метром, специально пересчитала всех, сравнив со списком. И убедилась — учитель ошибся. Перепутал с прошлой группой. Наверное, уже страдал от болей… Жалела искренне. От лица учеников выступила на гражданской панихиде. Крохотные ушки, как всегда, пылали. Дрожал голос — но не мысли. А слезы были — настоящие.
* * *
Заключение лежало на столе. Граев к нему не притрагивался. Сомневался. Сомневающийся Граев — зрелище редкое. И страшноватое. Лоб нахмурен, огромные кулаки сжимаются и разжимаются, высокие скулы закаменели неподвижно.
Доктор Марин, эксперт, чувствовал себя виноватым: я понимаю, Граев… Такое совпадение… Сутки ты его пас, ожидая подхода убийцы — а утром труп. Но это совпадение. Я и сам сделал стойку, проверил все, что мог. Все чисто. Никакой экзотики. Никаких инъекций через замочную скважину. Никаких распыленных в щелочку препаратов. Это не убийство, Граев. Скорее самоубийство — в самом широком смысле слова. Он сам себя убивал — лошадиными дозами кофе, сигарет, спиртного. Ритмом жизни этим диким. Сердце и сосуды в таком состоянии… Все могло оборваться в один момент. И оборвалось.
Граев упорствовал: Василий Петрович, скажи — что-то могло послужить внешним толчком? Страх?
Марин понял с полуслова: думаешь, открыл дверь, а там — Утренний Мясник? В длинном пальто и с окровавленным топором под мышкой?
Граев так не думал. Думать так — признать, что люди, которым не раз доверял прикрывать спину, могут предать и подставить. Бросить пост. Просто проверял все варианты — по въевшейся намертво привычке.
Марин: теоретически такое возможно. А было ли — проверяй. Я не слишком верю. Глазка в двери нет, а напугать словами? Не ребенок все-таки… Защелки тоже нет, уходя — не захлопнешь… Ключи пропадали? С замком кто-нибудь мудрил снаружи?
Заключение по замку еще не готово. И, похоже, придется привлекать дополнительных экспертов. Литературоведов. Для листков, которые сейчас кропотливо, как мозаику, складывают из найденных в мусорном ведре обрывков. Два готовых Граев прочитал — и очень ему не понравилась такая разработка сюжета.
Марин пожал плечами: а если Мясник был внутри, то почему не занялся любимым делом? Тот ведь не сразу умер… Не в одну секунду…
Граев молчал. Не было внутри Мясника. Если только… Если только…
Спросил: что-нибудь еще любопытное нашлось? Со смертью не связанное? На первый взгляд не связанное?
Марин задумчиво взъерошил волосы: ну, в общем, кое-какие изменения в мозгу были. Говорят, у творческих людей — дело обычное. Результаты вскрытия мозга Вольтера или Ленина… Там вообще такое… Поневоле поверишь в теорию, что гениальность — просто огромная патология. Внешние проявления? Хм… Трудно сказать… У него не случались провалы в памяти, черные пятна — причем на трезвую голову? Тебе не говорил?
Говорил. Случались. Граев опускал слова медленно, осторожно, как мины на боевом взводе: у него выпадало иной раз по несколько часов… Ночью и утром… Читал свои рассказы — и не знал, как их написал… Не помнил…
Марин утвердительно закивал: вот-вот, очень похоже. Но это со смертью не связано. Никоим образом. Эти патологии возникли давно и жизни угрожать никак не могли…
Граев на что-то решился. Взял заключение со стола, сложил пополам. Сказал с совершенно мертвой интонацией, ни вопроса, ни утверждения: Давно… Очень давно… Лет восемь назад, не меньше…
Задребезжал телефон, Граев снял трубку. Возбужденный голос Костика: Паша, нашли секонд-хендик в Купчино! Уличный, на раскладушках. Там запомнили мужика — покупал длинные пальто, плащи. Четыре раза как минимум за последнее время. Не примеряя, на глазок. И — всегда утром, они только-только раскладывались…
Молодцы, бесцветным голосом похвалил Граев.
Костик холодка не заметил: но самое-то главное! По словесному — это вылитый… Граев, спорю на ящик пива, вовек не догадаешься…
Граев, хмуро: тоже мне, бином Ньютона… Готовь пиво.
…Подошел к стеллажу, вынул книгу в мягкой обложке. Секунду смотрел на дарственную надпись. И — жилы на лбу вздулись — пополам. Поперек. Швырнул обрывки в мусорную корзину.
Прощайте, доктор Джекил.
Ублюдок и святой
♀ Татьяна Романова
Обряд провели пятнадцатого мая, почти три недели назад. Но только в этот сырой июньский вечер я впервые позволил себе поверить, что вернулся.
В гостиной темно. Окна задёрнуты пыльными шторами — ма не спешит их снимать, хотя зеваки уже давно не топчутся в палисаднике. Я сижу в кресле и перебираю бахрому на выцветшей накидке.
Стены перекрасили в серый. Куда-то исчезли все картины и семейные фотографии. На тумбе вместо телевизора — пыльные стопки церковных брошюр. Короче, ничего не осталось — ни от гостиной, ни от меня, в общем-то. Только эта накидка, которая служила мне плащом, когда я играл в детектива Стига. И я впиваюсь в неё своими неуклюжими, кривыми, безобразно сросшимися пальцами, и улыбаюсь, как придурок — но мне можно.
Ладно. Всё равно придётся сказать.
Три года я был одержим дьяволом. Пока Преподобный не вернул меня сюда.
Ма и её подружка Ида сидят за столом. Ида роняет слёзы в остывший чай и ноет:
— …вот так просто взял и выставил за дверь! Так и сказал — мол, временно не нуждаюсь в услугах. Ну что я сделала не так? Да я у себя дома так не убираюсь, как у него! Там чисто, как в операционной!
— Не переживай, милая, — ма улыбается ей. — Преподобному просто надо побыть одному, отдохнуть после ритуала. Помнишь, сколько раз такое было? Потом-то он звал тебя обратно. И в этот раз позовёт…Эй, Синдри! — это мне. — Разве тебе не пора наверх? И как обстоят дела с вечерней молитвой?
Я не хочу наверх. Там темно и холодно. А ещё там эта фотография.
— Я каждый день молился, когда был маленьким. Не очень-то помогло, а? — я просто пытаюсь выторговать время перед тем, как подняться наверх. Скандал — славный, хороший скандал — это примерно полчаса. То, что надо. — И вообще, что изменится от моих слов? На всё ведь воля божья.
Ма смотрит на меня.
— Но почему-то же это случилось именно с тобой, — бросает она и, гордо выпрямившись, выносит себя из гостиной. Ида семенит за ней.
Любите ли вы семейные ужины так, как люблю их я?
* * *
Я открываю дверь в свою комнату. Там темно — хотя я точно оставлял ночник включённым.
Каждый вечер