То, что Ларлу приходилось будить чуть не каждое утро, говорило не в ее пользу, зато она, в отличие от некоторых других, осталась работать в доме, где хозяина постигла столь тяжкая хворь. Думая о господине Ванаре, старуха, как пожилая женщина того времени, размышляла о магии, о болезнях, о власти и чувствовала… отсутствие чего-то?
Ей казалось, что чего-то недостает ей самой, но нет.
Это мой протестующий голос пытался пробиться к ней сквозь века. Невозможность достучаться до этой женщины лишь делает еще более явными мои собственные провалы, незавершенности и отсутствия. Я довольствуюсь тем, что она не похожа на нашу экономку миссис Бембри, приходившую готовить, убирать и сидеть с детьми. (На круглом коричневом лице той не было ни единой трещинки.) Отец так и представил ее нам – миссис Бембри, – когда мне было четыре года, а сестре чуть больше двух. Иначе было нельзя, если черная семья нанимала черную прислугу в сороковых.
ОТЕЦ (мама молчит). Как вас зовут?
МИССИС БЕМБРИ. Кора.
ОТЕЦ. Нет, имя ваше?
МИССИС БЕМБРИ. Да Кора же.
ОТЕЦ. Полное имя.
МИССИС БЕМБРИ. Кора. Миссис Кора Бембри.
ОТЕЦ. Сэм, Пегги, это миссис Бембри. Она будет помогать нам по дому, а иногда и за вами присматривать.
МИССИС БЕМБРИ. Вы можете звать меня Корой.
ОТЕЦ. Мы вас будем звать миссис Бембри.
Так мы ее лет десять и звали. Думаю, миссис Бембри и безымянная кухарка обе верили в магию – и я, право, не знаю, которая верила больше.
4.5.1. Под какую бы теорию подвести эту доисторическую женщину? У нас, как в городах, так и в сельской местности, где в сервисе работает куда больше народу, чем на производстве, термин девятнадцатого века «прислуга» совсем не подходит для современных горничных и экономок, поваров и садовников, почтальонов и доставщиков, официантов и продавцов, управляющих домами и дворников, госслужащих и секретарей, не говоря уж о нянях с проживанием. Но он по-прежнему дорог нам, этот термин – хотя бы потому, что он исторический (а значит, и ностальгический). Безымянная служанка – самый незначительный персонаж в нашем повествовании, но ее незначительность маскирует незавершенность, беспокоющую автора не меньше, чем в случае Ферона.
4.6. Полседьмого утра. Я встал, когда и полшестого еще не было. Сижу в гостиной, пью кофе, читаю вразброд Мандельштамов, Осипа и Надежду, Цветаеву, Пастернака, уже две недели готовлюсь к погружению в русского Йейтса, Анну Ахматову; все, лишь бы не переписывать «Повесть о тумане и граните», которую должен сдать в понедельник.
Сегодня суббота, 14 января 1984. Моей дочери исполняется десять лет. В раннем детстве она бегала стриженая, но три года назад настояла на том, чтобы отпустить Длинные Светлые Волосы. Через час, а то и через несколько минут она встанет. Вчера вечером мы с ней смотрели мультик про Чарли Брауна. Тогда ставни были открыты, теперь закрыты – на улице еще темно. Пожарная сирена ненадолго заглушает движение; слышно, как хлюпают шины по снежной слякоти. Тед, как обычно, оставил пылесос у двери из гостиной в столовую – половина на красном ковре, половина на зеленом.
Вчера, обнимая ее за плечи, я пошутил, что в последний раз смотрю телевизор с девятилетней дочуркой, и сбегал к компьютеру в кабинете – что-то исправить, что-то переформатировать.
– Знаешь, – сказала она, когда я вернулся, – а я помню, как мне семь исполнилось!
Я посмотрел на нее, подняв бровь.
– Это уже после праздника было. Бумага от подарков валяется на полу, а я стою и думаю: наконец-то! Неужели мне уже семь?
– Здесь или у мамы? – спросил я. Мне просто хотелось лучше это себе представить.
– Вроде бы здесь, но я не уверена.
И тут я понял, что ее седьмой день рождения не помню совсем – хотя про пятый мог бы настрочить страниц двадцать.
Я с изумлением осознал, что у этого микрочеловечка, десять лет как ставшего частью меня, есть своя внутренняя жизнь; я всегда знал, что она есть, хотел, чтобы она была, но как-то мало замечал ее проявления.
На твидовой обшивке дивана раскиданы «Соловьиная лихорадка: русские поэты в революции» Р. Хингли, блокноты, «Живаго», «Мандельштам» Кларенса Брауна, томики переведенных стихов того же поэта. Скоро она встанет, развернет подарки, пойдет на урок верховой езды. На собственно праздник к ней придут с ночевкой подружки. Десять лет – великая перемена. Вспоминаю свои: теперь я буду писать свой возраст двузначной цифрой!
Странно после стольких лет снова взяться за русских.
Странно также, что я решил отказать в этом моменте (я имею в виду домашний, а не литературный аспект) Садуку и Нари посредством закулисного биологического выверта. (Впрочем, эта история целиком посвящена закулисным биологическим вывертам.) Странно также, что десять лет назад, еще до рождения дочки, я, начиная неверионскую серию, никогда бы не подумал, что это странно.
5. — И барон Ванар тоже? – Министр приподнял ладонь, упершись в стол кончиками пальцев. – Скольких же людей в нашем городе постигла эта болезнь? Говорите, от нее умерло еще шестеро и ни один не выздоровел? – Скошенное окошко совещательной комнаты располагалось высоко, по столу скользили тени летящих птиц. – У людей чаще всего бывает головная боль, боль в животе, простуда. Но после пятидесяти возможны, конечно, и лихорадка, и потеря сил, и опухоли. Мы должны тщательно рассмотреть это и принять меры…
5.1. Джои – бостонский ирландец, проститутка и героиновый наркоман (когда может это себе позволить). Живет в основном на улице. Один из его четырех братьев покончил с собой из-за наркотической депрессии, когда Джои вышел в магазин. В двадцать один или двадцать два они пытались промышлять вместе, но у брата не очень-то получалось. Придя домой с квартой молока и пачкой сигарет, Джои увидел, что он висит, привязав аккумуляторный кабель к кухонному светильнику, а под ним валяется перевернутый стул. Год спустя другого брата выбросили из окна четвертого этажа на глазах у Джои, и он напоролся на пику ограды. Парень задолжал кому-то деньги или наркотики. «Иногда я вижу этих гадов на улице. Они мне «привет», и я им «привет» – что я еще могу?» Еще двое братьев тоже умерли насильственной смертью. Джои оставил мать в больнице – «на кой я ей нужен, хотя иногда я ее навещаю. Она и теперь там», – и перебрался в Нью-Йорк. Он говорит, что наркота на улицах тут лучше, чем в Бостоне.
Раньше он занимался тяжелой атлетикой. «Весил сто девяносто восемь фунтов, сплошные мускулы. Выступал на соревнованиях, занимал вторые-третьи места. Можешь меня представить таким?»