Читать интересную книгу Тисса горит - Бела Иллеш

Я оглянулся, отыскивая глазами того, к кому он мог обращаться. Ротмистр подошел ко мне и положил мне руку на плечо.

— Отпираться не имеет никакого смысла, господин подпоручик. Мы все знаем.

Я, пожалуй, все еще не тронулся бы с места, если бы жандармский ротмистр с почти нежной настойчивостью не заставил меня войти в соседнюю комнату, где происходил допрос Анталфи.

Он сказал что-то по-чешски жандармскому капралу, который, стоя навытяжку, отдал честь. Ротмистр закрыл дверь.

В комнате помещался письменный стол белого дерева. На одной из выбеленных стен висел портрет Массарика, на остальных были развешаны карты военных действий на венгро-чешском, венгро-румынском и венгро-югославском фронтах. Будапешт всюду был отмечен белым флажком.

— Присядьте, господин подпоручик. Не угодно ли папиросу?

— Вы ко мне обращаетесь, господин ротмистр?

— Я уже сказал вам, господин подпоручик: я все знаю. Господин майор чистосердечно во всем сознался. Вам тоже ничего другого не остается.

— Я во всем признался, господин подпоручик, — сказал мне теперь Анталфи, до тех пор стоявший ко мне спиной и разглядывавший карту Словакии. — Господин ротмистр окажет любезность прочесть вам мои показания, и вы тоже откровенно во всем сознаетесь, господин подпоручик. В конце концов мы здесь среди своих: мы все трое офицеры императорской и королевской армии. Приступите, пожалуйста, господин ротмистр.

— Это не соответствует правилам, господин майор, — несколько уклончиво ответил ротмистр.

— Нельзя придерживаться только буквы закона, господин ротмистр. Важна лишь сущность дела. И в конце концов мы — среди своих. Мы все трое носим императорский мундир.

Не трудно было догадаться, в чем сознался Анталфи: я знал также, что и мне придется повторить ту же ложь, но я все же испытывал замешательство. Жандармский офицер был слишком уж любезен с нами, и это мне внушало подозрение. Он, наверно, заранее уж решил, куда нас направить. Теперь же он просто играет с нами, и когда ему эта штука надоест, он поступит с нами, как ему заблагорассудится. Я не знал, что говорить, и продолжал молчать.

— Не обижайте отказом, господин подпоручик, закурите.

Не имея намерения обижать ротмистра, я закурил немецкую папиросу с золотым мундштуком.

— Ну, что же? — обратился Анталфи к ротмистру.

— Сию минуту, господин майор, — ответил тот с поклоном. — Итак…

Он взял убористо исписанный лист бумаги и, обернувшись ко мне, стал читать. Я был ко всему готов, но меня все же поразили те глупости, какие ротмистр написал под диктовку Анталфи.

Из всего записанного вытекало, что Анталфи — австрийский аристократ, воевавший против большевиков и попавший в Венгрию. Он явился теперь в Чехию, так как в Венгрии распространились слухи, будто здесь большевистские агитаторы свободно производят свои бесчинства. Майор потому так откровенно все рассказывает, что во время своей беседы с ротмистром он убедился в том, — и личность ротмистра ему в том порукой, — что в Чехо-Словакии нечего опасаться большевиков: судьба чешского народа — в надежных руках.

Когда ротмистр дошел до этого места, он на минуту остановился и протянул Анталфи руку, которую тот крепко пожал. Анталфи еле удержался, чтобы не обнять жандарма.

«Ну, каким же надо быть дураком, чтобы поверить всему этому вздору!..»

Я с упреком взглянул на Анталфи, считая, что он нас погубит подобными глупостями. Он же в ответ кинул мне успокоительный взгляд, говоривший: «Обожди до конца, глупец!»

Когда жандарм кончил читать, Анталфи продиктовал и мое показание, которое хотя было не таким длинным, как его собственное, но не менее странным.

— Чрезвычайно, невыразимо жаль, господа, что я ничего не могу для вас сделать… Но, видите ли, в данных условиях… Вы, господа, верно, знаете, что в чешской армии с большим недоверием относятся к офицерам, носившим раньше мундир его величества, и мое положение тем более затруднительно, что я говорю по-венгерски. Одним словом…

Жандармский офицер крепко пожал нам руки и позвал капрала. Тот вошел, но ротмистр уже снова передумал и отослал его обратно. Когда мы опять остались втроем в комнате, он взял телефонную трубку и начал с кем-то говорить по-чешски. По его голосу было слышно, что он сперва просил, потом стал угрожать. Он кричал, словно командовал целым батальоном. Потом он снова заговорил тише: своим криком он, повидимому, добился цели.

Пока он разговаривал, мы спокойно покуривали.

— Все в порядке, господа, — обратился он к нам, положив трубку. — Пока вы будете здесь находиться, вы, так сказать… Одним словом, вам отведут хорошую комнату и дадут приличный стол… Что касается денег, то…

— Это не важно, — прервал его Анталфи.

— Я знаю… Но все же… Короче говоря, вопрос этот еще не решен. Но можете быть вполне уверены, что все, что только возможно, я для вас сделаю. Вам придется обождать несколько минут, пока уберут вашу комнату, приготовят постели и все такое…

Четыре дня мы прожили в большой выбеленной комнате в два окна, с двумя кроватями, в которой только решетки на окнах да запертая на ключ дверь напоминали о том, что мы в тюрьме. Ежедневно мы гуляли по три часа. Кормили нас вкусно и обильно. Табак мы могли покупать за свой счет. Деньги нам вернули, причем фальшивые чешские кроны нам посчитали за настоящие венгерские, и таким образом мы за них получили пятьсот с чем-то настоящих чешских крон.

На четвертый день чешский ротмистр, который вел наше дело, вызвал к себе Анталфи.

— Завтра мы едем, — сообщил мне Анталфи, когда его привели обратно. — Трусость господина ротмистра еще сильнее его глупости. Хотя он и относится к нам с уважением, как к своим прежним товарищам, но у него все же не хватает храбрости нас отпустить. Он отправляет нас в Кошице. Ну, это еще не беда. Будем надеяться, что в Кошице мы найдем лучших товарищей. Хорошо, что мы едем вглубь страны, а не обратно в Венгрию.

В купе нас было только четверо: Анталфи, я и сопровождавшие нас два унтер-офицера. С дивана, на котором мы сидели, кожаная обивка была содрана, и через дырявую материю проступали поломанные пружины. Окно было закрыто, но рама была без стекла. Сопровождавшие нас унтер-офицеры были славные ребята: один из них, родом из Мармароша[16], говорил только по-русски и по-венгерски, другой, немец из Рейхенберга, говорил лишь на своем родном языке.

Анталфи тотчас же, понятно, завел дружбу с русином. Они говорили по-русски, и ни я, ни немец ни слова не поняли из их разговора. Я смотрел в окно и любовался синевшими вдали вершинами Татр.

За этими горами и была Галиция, за Галицией Украина, а за Украиной…

— Этот товарищ, — сказал мне Анталфи, — русин.

— Да, — подтвердил по-венгерски белокурый, голубоглазый капрал. — Но я говорю также и по-венгерски. В соляных копях в Слатине все говорят по-венгерски.

— Ну, а как вы попали в чешскую армию?

— Меня забрали. Это случилось не по моей вине. Вы бы мне, пожалуй, и не поверили, если бы я вам рассказал, каким образом на меня напялили этот мундир.

— Как можно не верить слову товарища? — с упреком сказал Анталфи. — Расскажи, расскажи, братец, это очень интересно.

Капрал недоверчиво посмотрел на Анталфи и потом взглянул на меня. У него было открытое, честное лицо. Над левым глазом виднелся длинный глубокий рубец. Несколько минут мы пристально разглядывали друг друга.

— Что ж, я, пожалуй, расскажу. Это не тайна, и мне стыдиться нечего. Пусть стыдится тот, кто в этом виноват. С чего же начать?.. Так вот, румыны были уже в Слатине, когда мы узнали, что в Венгрии красное правительство. Румыны — это такие собаки! Вы и сами, верно, знаете, что это за люди. Они все утаивали от нас, все отрицали. Но мы все-таки разведали, сам даже не знаю, как, что в Венгрии наступили для господ плохие времена. Ну вот, раз как-то вечером заходит ко мне наш слесарь, механик Седеркеши. «Добрый вечер, коллега». — «Добрый вечер». Сперва речь шла о румынах, потом поговорили о русских, ну, слово за слово, Седеркеши спрашивает меня, не хочу ли я поехать в Будапешт, к красным. «Еще бы, чорт возьми, не хотеть!» — отвечаю я. — «Ну, если действительно хочешь, то собирайся в дорогу — завтра вечером, в одиннадцать, мы отправляемся. Только и виду никому не подавай, а то румыны нас забьют до смерти, если что-нибудь заподозрят».

Русин употреблял во время своего рассказа чисто венгерские выражения, и все же это звучало как-то странно. Немец из Рейхенберга спокойно храпел.

— Ну, дальше, — стал Анталфи торопить капрала, когда тот на минуту замолчал.

— Так вот, на следующий вечер собралось нас пятьдесят два человека, и мы двинулись в путь. Дорога была тяжелая: приходилось пробираться сперва мимо румынских патрулей, потом мимо чешских — днем спали в лесах, ночью шли. Одним словом, путь выдавался не легкий. Когда мы добрались до Тиссы, румыны уже были тут как тут, а красные вели бой где-то в окрестностях Солнока. Что оставалось делать? Мы повернули обратно. Уже тогда дорога была трудна, обратно же — сплошная пытка. Пока мы шли туда, нас подгоняла надежда, и мы не испытывали усталости; теперь же, на обратном пути, силы наши пришли к концу. Ничего поэтому нет удивительного в том, что чехам удалось нас захватить. Скажу правду: мы очень перепугались. Ну, а потом выяснилось, что чехи все же лучше румын: троих из нас они расстреляли, одного просто так убили, прикладом, а остальных одели в солдатские мундиры. Около трех месяцев я пробыл на немецкой границе и только теперь попал сюда, когда и так уже… все безразлично.