Читать интересную книгу Серая мышь - Николай Омельченко

Выйдя от него, я поспешил отыскать своих подопечных. У землянки, где жил Юрко, увидел толпу смеющихся хлопцев. Оказалось, причиной смеха был Юрко. После казни Славка, с которым Дзяйло был в дружбе, Юрко выпил почти полведра самогона и тут же свалился. Хлопцы выкачали из него самогон и затащили в землянку, чтобы он не замерз. Я несколько успокоился: Юрко отойдет только к вечеру, — и пошел к себе. Мой напарник по землянке со смешком сообщил мне:

— Твоих друзей-восточников и немца повели до буерака, стрелять будут.

Я бросился туда и еще успел увидеть их живыми, но что с того толку! Их было около десятка, уцелевших после боя с немцами, выживших в плену; ради того, чтобы жить, они честно служили нам. Когда я подошел, люди Стаха уже вскинули винтовки. Я поймал, как всегда, тоскливый взгляд Дениса Мефодиевича; в его глазах взблеснула на миг какая-то надежда, но залп им же обученных стрелять молодых хлопцев погасил и эту надежду, и жизнь Дениса Мефодиевича Лопаты, учителя из Ахтырки. Никогда не узнают ни его мать, ни жена, ни сын, где и как он погиб — и как хотел выжить и увидеть их. Может быть, я и не заметил бы Виктора Чепиля, но во время залпа он вдруг присел и затем метнулся с несвойственной человеку прытью за спины уже падающих от залпа людей, побежал по крутой горке буерака к кустам, к леску; из-под ног его летели сухие листья и вырванные каблуками травинки. Вслед ему беспорядочно стреляли и чья-то пуля достала, он упал. Первым около него оказался быстрый и прыткий Петро Стах, выстрелил в упор, но этот выстрел словно придал Чепилю силы, он резко поднялся и снова бросился бежать, потом падал опять, в него стреляли, а он извивался, крутился вьюном, поскуливал от безнадежности и отчаяния, от жажды к жизни, и вдруг как-то сразу умолк и застыл, лежа на боку в позе устремленного вперед бегуна: «Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…»

Лагерь было решено расположить в нашем селе. Когда Вапнярский предложил это, у меня сердце опахнуло теплом — наконец-то я буду с Галей и сыном. Но тут же всего пронзило тревогой: а что же дальше, что будет со мной и с Галей, когда придут Советы? Думать об этом пока не хотелось, так уж устроен человек, — живет сегодняшним днем. Напутствуя меня, Богдан Вапнярский, с которым мы в тот день, сами того не ведая, виделись в последний раз перед долгой разлукой, сказал:

— Вчера, друже Улас, прошло, завтра может не наступить, так что живи сегодня.

А я хотел жить и сегодня, и завтра, потому что у меня были Тарас и Галя, и я был им нужен и сегодня и всегда так же, как и они мне. Богдан Вапнярский говорил эти слова, скорее всего, самому себе и своей очередной сожительнице, что сидела с ним рядом за столом; она была в дорогой парчовой спиднице, красных сапожках и вышитой украинским орнаментом тонкополотняной кофточке, — в таких и по сей, день танцуют на сцене украинские народные танцы; на плечи наброшена дорогая котиковая шубка, явно не с ее плеча, реквизированная у кого-то из богатых городских. И пахло от той леди с давно немытыми свалявшимися волосами резкой парфюмерией и самогонкой. Она посмотрела на меня ласковой пьяненькой улыбкой, налила из бутылки целый стакан и милостиво протянула мне. Вапнярский рассмеялся.

— Он непьющий.

— Правда? Впервые встречаю такого мужчину. Вы и к женщинам не благоволите?

— Он однолюб, у него есть жена, — ответил за меня Вапнярский.

— По-моему, это скучно, — усмехнулась она и, посерьезнев, протянула ко мне свой стакан. — И все же вам, как другу Богдана и, по его словам, настоящему борцу за национальное возрождение, придется выпить. Я предлагаю тост за самостийную и неделимую Украину, за близкую и окончательную победу ее народа!

Последние слова она почти прокричала, и я почему-то побоялся, что с ней случится пьяная истерика, это испортило бы наше расставание с Вапнярским-Бошиком, к которому, несмотря ни на что, я крепко привязался. Мы сдвинули с ней стаканы, и я выпил под радостный смех моего старого друга и наставника.

— Ну и могучая же ты у меня женщина, если смогла заставить выпить такого убежденного трезвенника, как Улас Курчак, — смеясь, говорил он.

Самогонка была крепкая, и мне, непьющему, она тут же шибанула в голову. В таких случаях я становлюсь разговорчивым и пытаюсь сказать то, что не решился бы говорить в трезвом виде.

— Вот мы все говорим о возрождении нации, о свободе нашего народа, а сами убиваем… Народ ведь состоит из людей, каждый со своей кровью и плотью… Скольких мы уже отправили на тот свет! Только за последнее время. И все это украинцы, наши братья…

— Ты имеешь в виду восточников? — резко перебил меня Вапнярский. — Они идейно и духовно отличаются от нас точно так же, как — от человекообразной обезьяны. Они все пропитаны духом большевизма, он у них в крови, поэтому их кровь нам, настоящим украинцам, проливать не есть грех.

— А шестьдесят семей в Оса? Всех — от мала до велика. А в соседних районах, а на Тернопольщине!?

Пока это говорил, Вапнярский отхлебывал и отхлебывал из своего стакана, уже не закусывая; это было признаком того, что он пьянел. Наконец, когда из меня вышел весь мой запал и я, как ни была мне противна самогонка, тоже потянулся к стакану, он приблизил ко мне свое лицо, и я видел, что его глаза совершенно трезвы.

— Ты же политический воспитатель, Улас, и должен, как никто, понимать и разъяснять другим: все, что мы делаем, есть борьба, и борьба жестокая, а она не может быть без крови.

— Лес рубят — щепки летят! — вдруг нервно вся передернулась от возбуждения Богданова сожительница.

Вапнярский не обратил на нее внимания и, слегка закинув голову, со своей обычной велеречивостью произнес слова, которые запомнились мне на всю жизнь:

— Мы очистим нашу нацию, прополем от сорняков наше поле. Люди — как трава: чем больше ее косишь, тем она лучше растет.

На следующее утро я приступил к своим новым обязанностям коменданта; для мобилизации молодежи мне дали в помощь пятнадцать стрельцов во главе с роевым. Мобилизация была проведена быстро и без особых страстей — брали, в основном, из семей сочувствующих нам или родичей, служивших в УПА; да и не в Германию же их угоняли, все оставались в своем районе, приходили со своими харчами, и жилось им довольно вольготно — собралось восемьсот человек: пятьсот юношей (целых два куреня, переводя на военный язык) и триста девчат. Девчат я разместил в школьном зале и в классах, а ребят поселил в клубе; каждый притащил из дому постель, и слали все покотом; сами топили печи, сами себе варили и стряпали, а после принятия присяги на верность ОУН и УПА их перевели на военное положение. Теперь царствовала военная дисциплина — за провинность или непослушание предусматривались довольно строгие наказания. Воспитатели и военные инструкторы — их было вместе со мной пять человек — тоже поселились в школе, в комнатах, где жили когда-то учителя. Я составил расписание занятий, предметов было два — политзанятия и военное дело; теория преподавалась в школе и клубе, а из яра, где раньше расстреливали, теперь с утра до вечера доносились одиночные автоматные выстрелы. Очередями не стреляли — экономили патроны, но ходили в тир каждый день. Теперь я был полным хозяином в селе и в округе — польские полицаи при нашем появлении разбежались. С немецкой администрацией нашего дистрикта мы договорились, что сами будем следить за порядком, в ответ немцы потребовали от нас немного: чтобы мы, в случае необходимости, беспрекословно им подчинялись, ничем не препятствовали обеспечению фронта, не взрывали мостов, эшелонов, не убивали немецких функционеров, а при надобности помогали в борьбе против советских партизан. Мы, как и раньше, все это им обещали.

Все вечера я проводил с Галей и Тарасом; он еще плохо говорил, но уже был смышленым и ласковым мальчиком, порой даже казался не по-детски задумчивым: сядет ко мне на колени и смотрит долгим детским взглядом. Может, это он прощался со мной, понимал своим детским чутьем, что видит меня последние вечера. Разумеется, тогда я так не думал, просто любовался им, ласкал его. Ранним утром нас будили близкие канонады, они гремели со всех сторон, и Галя, прижимаясь ко мне, тихо плакала:

— Что же с нами будет, а?

Я молчал, лишь поглаживал Галину головку и целовал ее мокрое от слез лицо. Помню ее слова, сказанные в ту ночь; было тихо, лишь метель шелестела в саду да где-то мирно перелаивались собаки.

— Вчера, перед тем, как стало смеркаться, — сказала Галя, — я вышла с Тарасиком в сад встретить тебя и вдруг вижу в кустах вишняка кровавые пятна. Испугалась, подумала: уж не убили ли кого там? Потом поняла — снегири в снегу устраиваются на ночлег. И так стало радостно, что это лишь снегири, а не пятна крови… Я вот лежу и думаю: ну что человеку нужно для счастья? Совсем немного — на двоих одна постель, теплая печка и рядом в кроватке ребенок. Так нет же, толкутся люди в собственной крови.