Читать интересную книгу Женщины революции - Вера Морозова

Ветер перехватил дыхание, и она замолчала, поджидая, когда приблизится патруль. Их было трое. С красными повязками и винтовками. Сойкин сосал пустую трубку. Патронташ болтался на ремне и мало вязался с его штатской внешностью. Близорукие глаза, рыжеватые ресницы, шея, укутанная шарфом, рваные ботинки и обтрёпанные брюки. Кожаная куртка, их выдавали; патрулю по настоянию Людвинской, торчала колом. Зато его напарники — молодцы. Косая сажень в плечах, красные банты на кожанках и весёлые глаза. Парни были редкостно похожи: тонкие лица, пухлые губы, веснушки на курносых носах и это улыбчивое, приветливое выражение, которое сразу располагало к ним. Парни шли вразвалочку, как бывалые моряки.

— Братья Ивановы… Пётр и Сидор… — отрекомендовал напарников Сойкин, перехватив любопытный взгляд Людвинской. — Кто Пётр, кто Сидор — этого и мать родимая, поди, не разбирает. Близняшки… Отца их, Ивана Ивановича, ты должна по Одессе помнить… Он сказывал, что ты его из Питера отправляла за границу. Он в благодарность, как медведь, всё перекорежил в дому твоём: то ли шпик вертелся около вас, то ли студентик, то ли кто-то другой — запамятовал.

— Ну и дитятки вымахали, что версты коломенские! — восхитилась Людвинская и дружелюбно пожала парням руки. — Отец много хлопот мне доставил, а человек он замечательный!

Ей очень захотелось рассказать этим парням о человеке, которого приговорили к смерти, а он совершил отважный побег (она укрывала его с таким риском в Петербурге!), о том, как искала его охранка, а он почти месяц проторчал в её комнатёнке. И этот человек доводился им отцом! И ещё ей хотелось рассказать об Одессе и о том, как она с Иваном Ивановичем строила баррикаду, как отбивалась до последнего патрона, как громнли их каратели, как прострелили ей лёгкое. Но она молчала и только смущала парней своими внимательными испытующими глазами. Да, жизнь прошла, столько уже пережито, столько осталось за плечами! И не знала она, что прожита была только половина уготованного, что ещё добрых полстолетия суждено ей будет работать, и дерзать, и познать высшее счастье — свершение своих надежд.

— Отец здоров? — произнесла Людвинская с трудом, не в силах оторваться от воспоминаний. — Обосновался в Москве?

— В Москве… — хором протянули парни, удивлённо переглянувшись. — Где ему быть! — Парни ухмыльнулись и замолчали.

— Пётр, рукав-то сожжёшь! — наконец очнулась Людвинская и улыбнулась.

Парень держал папироску в рукаве кожанки, как озорник.

— Сожгу или нет — бабушка надвое сказала. — Пётр надвинул на глаза кепку. — А у вас, Татьяна Фёдоровна, рукавчик-то прострелен! Ей-ей, пулевое отверстие. — На его круглом лице отразилось недоумение. — Где это вас угораздило?

— Где? Она на троицын день с девками хороводы водила… — огрызнулся Сойкин и выбил несуществующий табак из трубки. — Прострелили? Скажи спасибо, сама жива! Татьяна Фёдоровна, стыдно под каждую пулю-то лезть… По городу нечего одной в такие-то дни шествовать. Чай, не маленькая, кумекаешь, что к чему! Учишь нас как грамотная, а свою жизнь от шальной пули уберечь не можешь!

— Не ворчи, старикан! Волков бояться — в лес не ходить! — отшучивалась Татьяна Фёдоровна, но, уловив в глазах Сойкина осуждение, покаялась: — Спасибо, буду поаккуратнее.

— Говорят, Кремль взяли? — приподнял кепочку один из Ивановых (братья поменялись местами, и она их не могла различить).

— Нет, положение тяжёлое. Правда, в Кремле, ещё держатся наши, но солдаты отрезаны, связи нет. Тут в переулках и тупичках, — Людвинская указала рукой, — нужно прочесать. Хорошо, патруль встретила, а то… Видано ли, чтобы за женщинами с винтовками гонялись? Так до озверения можно дойти.

— Винтовки нужны рабочим, товарищ Людвинская, — пробасил Пётр, бросив на землю окурок, бросил с сожалением — папиросы-то на вес золота! — На нашу фабрику оружия — кот наплакал: три винтовки да семь револьверов. Это воробьёв пугать, а мы ведь новую власть завоёвываем! Неувязочка маленькая…

— И завоюем! — резанул Сойкин, которому был явно не по душе разговор. — В пятом году на Пресне булыжником казаков гнали, да как! Те еле ноги уносили! А тебе сразу оружие! Много стали понимать, молоко на губах не обсохло. Горели — не робели, а уж сгорели — нечего робеть! Правда, Фёдоровна?

Людвинская не вмешивалась в разговор. Конечно, Сойкин говорил не дело, да и Петра оборвал от отчаяния: на фабрике, поди, из него рабочие душу вынули. Винтовки… Винтовки… Винтовки… Винтовки и ей по ночам снятся. И Пётр прав: без оружия не завоевать власти, на пушки с булыжником не попрёшь. Временное правительство всё новые и новые части снимало с фронта и бросало против Советов. Но рабочие-то молодцы: спокойствие, достоинство! И всё же нужно разыскать оружие, взяться и добыть хоть из-под земли.

— Умная ты женщина, Татьяна Фёдоровна, а глупая, — прервал её раздумья Сойкин. В глазах хитрость, на губах усмешечка. — У нас в цехе один кричал: «Все сволочи, окромя портретов», а на портретах-то — Керенский! Ну, мы стали его учить уму-разуму, а он всё кричит. Вразумляли, вразумляли, а потом…

— А как вразумляли? — полюбопытствовала Татьяна Фёдоровна.

— По шее дали, — вздохнув, ответил Сойкин и добавил: — Как прикажешь говорить, коли добрых слов не понимает? Долдонит и долдонит, словно дятел. Стукнули по шее — примолкнул. На заводе митинг, а он карусель развёл. Всыпали, чтобы людей не баламутил.

— Способ радикальный, конечно, но пользоваться им часто не советую. Если у парня кулаки оказались бы покрепче твоих, тогда он прав? Правда-то была на твоей стороне… Вот и получается, правому человеку выдержка нужна! — Людвинская говорила серьёзно, но в душе посмеивалась над таким оригинальным способом ведения спора. — Что хотел этот парень?

— Ругал комитетчиков, оружия требовал.

— При чём здесь Керенский? — удивилась Людвинская.

— Да другого портрета в цехе не было, — потупился Пётр. — Керенский мне и самому не нужен, сволочь он отпетая…

— Ну и дела… Горяч ты, Сойкин! Вот не ожидала от тебя самосуда, а ещё сознательный пролетарий, — казнила его Людвинская, только глаза её смеялись. — Оружие нужно добыть, порыскать по железной дороге, на Виндавском вокзале, покумекать с солдатами, а ты кулаками?! Аника-воин!

Вот и я говорю, — не вытерпел Пётр и оттолкнул своего брата, мешавшего ему говорить. — Ругаться каждый может, а ты делом докажи правоту. И ещё о портрете — на, том месте раньше висел Карл Маркс!

Людвинская принялась хохотать. Годы не меняли её. Как в молодости, всплеснула руками и хохотала до слёз. Значит, Пётр и был тем незадачливым оратором, но и Сойкин-то забияка.

— Приходите, товарищи, к пяти в райком. Есть у меня одна мысль… — Людвинская не договорила и приветливо подняла руку. — Значит, к пяти…

…Пятый день идут в Москве бои. Людвинская похудела до черноты, глаза ввалились, бездонные и настороженные. Голос хриплый и отрывистый. Парижское пальто заменила на кожанку, как и шляпу на шерстяной платок. Кожанка болталась на её худых и острых плечах, карман оттопыривался от браунинга. В чёрных волосах густая седина, и с каждым днём всё больше. Жизнь такая!

От Александровского вокзала напирали юнкера, вооружённые до зубов. Юнкера удерживали и Никитские ворота, один из опорных пунктов на подступах к Кремлю. Захватили аптеку и контролируют Арбат, Никитскую. Из Сущевско-Марьинского района ушёл отряд, чтобы выбить белых из аптеки. Это приказ Военно-революционного комитета.

Людвинская бывала в этой аптеке и не представляла, что это двухэтажное здание с ажурной железной дверью станет ареной такой битвы!

— Где? Где запропастился отряд? — кричали из гостиницы «Дрезден». Вот когда заработал проклятый телефон! — Доложить обстановку, и незамедлительно!

Татьяна Фёдоровна растерянно опустила телефонную трубку. Она и сама волновалась. Отряд не иголка и не мог провалиться сквозь землю. Значит, пробирался с боями к Никитским воротам. С отрядом ушла и связная Полина Селезнёва, с военно-артиллерийского завода на Лесной. Скромная и хорошая девушка. С умными глазами на улыбчивом лице. Одели её для камуфляжа гимназисткой. В длинное пальто с пелериной и меховым воротником. Муфта болталась на шнурке. Капор из белки оттенял глаза в пушистых ресницах. Девушка смущалась своего наряда, но Людвинская настояла так легче пробираться через Бульварное кольцо и Страстную площадь.

— Поля-то как благородная, — рассказывал друзьям Петрухин не без удовольствия. — «Он, ой, Татьяна Фёдоровна, да куда же я в таком наряде!» — Петрухин изобразил, как Поля кокетливо-смущённо оглядывала свой наряд. И странное дело, в этом громоздком и неловком парне Людвинская сразу узнала и жесты, и мимику, и голос Полины Селезнёвой. Петрухин стал словно меньше ростом, лицо округлилось, губы сложил бантиком.