к столу подадут свинью, зажаренную целиком, вместе с поросятами, запахи вкусного мяса уже разносятся по обители. Как завязать вышестоящим глаза – вопрос щекотливый, но Мари действует так вкрадчиво и проворно, что не оставляет возможности возразить, и никто не возражает.
К приезду гостей аббатство блестит: кажется, будто на вершине холма переливается раковина морского ушка.
Новициатки и молодые монахини поставили мистерию “Добродетели и пороки”. Добродетели в невинности своей демонстрируют красоту пухлых грудок и рук, утопают в волнах волос – их еще не остригли – без платков и повязок; Мари, не глядя на лица гостей, понимает, что за общей трапезой ей придется крутиться ужом, дабы сие представление сочли не просто приемлемым, но благочестивым.
Позже, после еды, Мари наблюдает со своего кресла в трапезной, как монахини, начиная с младших облаток, за ними новициатки, полевые монахини, сестры из хора и те, у кого особые послушания, по очереди идут на беседу к вышестоящим. Всего сто восемьдесят сестер. И когда они выходят из комнаты, на их лицах читается Omnia bene. Все хорошо. Ни одна душа, даже те, кто так и не пожелал исповедоваться, не обмолвилась о том, что их аббатиса служит мессу. Кто из преданности. Кто из страха.
Настает черед Годы. Субприоресса тяжелой поступью идет к двери. Скользнув смущенным взглядом по Мари, вздергивает подбородок, и дверь закрывается.
Делать нечего, думает Мари, остается только ждать.
Наконец Года выходит, и на ее челе тоже написано Omnia bene. В последний миг она дрогнула. В ее маленьких покрасневших глазах стоят слезы, плечи понуры.
Поднимается Тильда, косится на Мари. Нет, приоресса не представляет угрозы. Когда она выходит, на лице ее печальное Omnia bene.
Встает Мари, заходит в комнату.
Произносит торжественно грудным голосом Omnia bene, и душа ее чиста, поскольку это не ложь, в обители, где Мари правит твердой рукой, все действительно хорошо.
6
Однажды Мари, взглянув на свои руки, видит, что они узловатые, в пятнах. Я постарела, с удивлением отмечает Мари.
С холмов повадились ходить волки воровать овец, и Мари велит монахиням огородить пастбище для овец каменной стеною, такой высокой, что не перепрыгнешь. Строят неторопливо, всю осень.
Эльфгифу несла через кухню корзину лука, подошла слишком близко к огню, полы ее хабита занялись, пламя охватило Эльфгифу, но подоспевшая кухарка окатила ее помоями. Эльфгифу дожила до службы шестого часа, Мари лично закрыла ее обожженные веки. Мари гладит ее по распухшим красным рукам, но под ее пальцами кожа Эльфгифу отходит легко, точно с печеной свеклы.
Идет жатва, темные фигурки монахинь, рассыпавшись по полю, машут косами.
Зима – лист пергамента с письменами птичьих, заячьих, лисьих лап.
Простодушная сестра Дувелина, шагая по свежей весенней пашне, слышит слабый писк и, встав на колени, видит голеньких новорожденных крольчат, одни растоптаны в розовое месиво, другие дрожат. После этого происшествия сестра Дувелина передвигается с великой осторожностью, наконец, несколько недель спустя, канторесса Схоластика задерживает ее, когда остальные монахини в спешке расходятся из уборной, заглядывает к ней в карман и видит в его темноте четыре подергивающихся носика и восемь блестящих глазок. Такая нежность, думает Схоластика. Как тепло этим осиротевшим крольчатам на теле Дувелины. Схоластика на мгновение словно переносится в сознание Дувелины, бессловесное пространство, полное изумления, пронзительной красоты и любви столь всеобъемлющей, что ее ощущаешь лишь телом; пространство, полное дыхания зноя и биения радости. Схоластика притворяется, будто ничего не заметила. Вскоре после ее открытия ночью слышится глухой стук, четыре крольчонка устремляются вниз по лестнице, Схоластика, поднявшись с постели, бежит за ними, монахини притворяются спящими, еле сдерживая улыбки, и канторесса понимает, что, наверное, все они знают тайну Дувелины и ни одна не выдала ее.
Лето жаркое, Аста с помощью сестры-плотничихи и кузнечихи соорудила с обоих концов каждого ряда лозы огромные диковинные конструкции. Даже от легкого ветра эти хитроумные приспособления вращаются, ловят солнце, бросают на виноградник ослепительный отблеск и постоянно напевают женскими голосами, канторесса с ее безупречным слухом лично настроила их таким образом, чтобы казалось, будто голоса тянут нескончаемую песню, негромкую песню, что баюкает по ночам. Порой Мари, засыпая, чувствует себя ребенком, которого мать укачивает на коленях. Пение и блики этих устройств отпугивают птиц, да так хорошо, что монахини в том году еле справляются с урожаем винограда, плотничихи сколачивают огромные бочки; даже Мари спускается к чанам, под общее ликование снимает башмаки и погружает ноги в сочную сладкую жижу раздавленного винограда. Вилланки поют, хлопают в ладоши, и Мари, отбросив степенность, отплясывает с монахинями, молодыми и старыми, оскальзывается, смеется, наконец ее охватывает дурнота, и Мари помогают выбраться из чана, она вся в виноградной мезге.
Мари принимает ванну, радостная и чистая поднимается к себе и находит письмо от Алиеноры. Письмо странное, под внешним покоем его слов клокочет ярость.
Слухи, переданные шпионами, оправдались: любимого сына королевы наконец выкупили, освободили из плена, и он, кипя монаршим гневом, обрушился на тех, кто воспользовался его долгим отсутствием, но король погиб от случайной стрелы, выпущенной наугад в сторону англичан: она вонзилась ему в шею. Ничтожнейший червь победил английского льва. Любимая дочь королевы, Иоанна, бывшая королева Сицилии[35], умерла в нищете и забвении, перед смертью – она умерла в родах – принесла монашеский обет. А незадолго до того, как Иоанна отдала душу Пресвятой Деве, скончались две старшие дочери королевы, она покинула их, сменив ложе Франции на ложе Англетерры, но продолжала о них заботиться.
Из десяти детей, рожденных Алиенорой, в живых осталось лишь двое, и этих двоих она любит меньше всего. И худший из них, орленок, не отличающийся ни щепетильностью, ни силой, ни любовью к Богу, наследует великий английский остров[36]. Это ужасно.
Вскоре старая королева увидится с Алиенорой[37], последней из живых своих дочерей; королеве почти восемьдесят, но ее посылают на юг, в Кастилию, где правит ее дочь, дабы выбрать одну из внучек в королевы Франции. Доблестная старая Алиенора. Только ей такое под силу.
Но Мари с содроганием чувствует скорбь в словах Алиеноры.
Алиенора почти сломлена; почти, но не совсем.
С годами королева стала человечнее – а может, дело в их близости с Мари. Некогда Алиенора сияла, как лик солнца, так, что слепила глаза, теперь же Мари смотрит на ее лицо и в ее душу. Мари надеялась, что, быть может, Алиенора найдет путь к ней, отыщет ее, но Алиенора не так уж и далека от Мари.