он, вернее, должен был закрываться на висячий замок. Замка как раз не было. Фая открыла чемодан и надолго ушла в созерцание родных, на ощупь и на запах знакомых вещей. Деревянный меч, сшитый мамой Буратино с длинным, но мягким носом, маленькая кукла из папье-маше по имени Тетка Галина, резиновая черепаха с дыркой на животе (для свистульки, которая выпала), коробочка с маленькими разноцветными пуговками (ими Фая с матерью играли в «блошки»), картонные куколки и бумажные платьица к ним. Здесь были альбомы для рисования и цветные карандаши: десятки рассыпанных карандашей и карандаши в коробках. И синяя коробка с золотой надписью «Ленинград» – медовая акварель лучшего качества. И китайские колонковые кисточки лежали здесь, связанные резинкой от лекарства. Была еще кроличья лапка, ею сметались лохмы ластика и сор с рисунков. Все это занимало половину чемодана, а другую половину – зеленая наволочка, заполненная одеждой. Фая вынула и поставила на подоконник Тетку Галину. Открыла верхний альбом. Там на первой странице был нарисован полосатый шапито с вагончиками и билетершей, а сверху крупно написано ЦЫРК. Фая повспоминала этот «цырк», который ей снаружи так понравился, но из которого она утащила мать с середины представления. Там били хлыстом белую лошадь… Вздохнула. Достала из мешка свой любимый сатиновый комбинезон и любимый темно-синий свитер с белыми крапинками на груди, задумалась и вытащила деревянный меч. Потом очень быстро, совсем как мать, переоделась, поставила чемодан к сундуку, застелила топчан бязью и, потрясая над головой мечом, выбежала из-за шкафа.
Фая остановилась посреди комнаты. Прямо перед нею на верхней ступеньке крыльца сидела толстая девочка с надкушенным куском хлеба в руке. Хлеб был посыпан сахарным песком. Девочка сидела с приоткрытым, остановившимся в жевании ртом и глядела на Фаю. Фая убрала меч за спину. Девочка дожевала и спросила:
– Тебя как звать?
– Фая.
Девочка недоверчиво оглядела ее с ног до головы.
– Так ты – девка. Мне и говорили – девка. А почему в штанах?
На ней и самой были штаны, вернее, шаровары, но сверху платье.
– Это комбинезон. Одежда будущего. Мне его тетка сшила, тетка Галина.
– А-а… Как тебя звать-то? – снова спросила девочка и откусила хлеб.
– Фая, – повторила Фая.
– Татарка?
– Не, русская.
– А имя татарское. Не татарка ты, значит. А я татарка. Меня Хамидкой звать. А мать – Галей. А твою?
– Агния Ивановна, – ответила Фая тихо.
– Как? – переспросила девочка.
Фая словно ждала, что ее сейчас переспросят, и поспешно повторила:
– Агния Ивановна.
Материно имя Фае страшно нравилось. Иногда в одиночестве она повторяла негромко вслух: Агния, А-а-гни-и-я-аа. Когда ее спрашивали об имени матери, Фая всегда хотела ответить запросто, дескать, чего там, Агнией Ивановной. И никогда у нее это не получалось.
Хамидка опять посидела некоторое время с недожеванным хлебом во рту, дожевала и заявила решительно:
– Ничё, хорошее имя, красивое.
Фая покраснела. Тут, слава богу, засвистел чайник, крышка на нем заподпрыгивала, зашипела спираль. Фая ухватила чайник за деревянную, но все-таки обжигающую ручку и почти броском поставила на стол. Ладошку жгло, и, как учила мать, Фая прижала ее к щеке. Вообще-то мать учила хвататься обожженными пальцами за мочку уха. Но на всю ладошку мочки не хватило бы. Фая стояла и удовлетворенно прислушивалась, как жар из руки растворяется и затухает на щеке.
Хамидка тем временем слезла с крыльца и с одобрением разглядывала раскаленную, ярко светящуюся плитку.
– А у нас ничё не греет, чайник полдня кипятится.
Фая очнулась и разъяснила:
– Надо спираль укоротить. Мы всегда укорачиваем.
Хамидка посмотрела на Фаю и промолчала.
Загадочная у Хамидки была физиономия. Спокойная очень.
Через много лет в незнакомой комнате Фая, совсем взрослая, увидит такое же круглощекое лицо с твердой складкой пухлого рта. Лицо медного бурятского Будды. Что-то такое шевельнется в памяти, неуловимая мысль какая-то. Тронет Фая Будду за плечо, отойдет и снова вернется, слегка дзынькнет по нему ногтем. Раздастся звон, но и тут Фая ничего не вспомнит.
Сунув в рот оставшийся кусок хлеба, Хамид-ка принялась рассматривать ковш. Дзынькнула по нему довольно-таки грязным пальцем. Зеленоватое нутро ковша ответило по-колокольному протяжным звоном. Щеки Хамидки были испачканы в сахарном песке, Фая смотрела на эти надувшиеся сухомятиной щеки, слушала хруст песка и догадалась – как это невкусно, вот так жевать.
– Сейчас я тебе чаю налью!
Она принесла из-за шкафа, прижимая к животу, банку с сахаром, чайник с заваркой, хлеб, нож, чашки и серебряную ложечку одну на двоих.
– Вот, – сказала Фая и стала все это осторожно выгружать на стол рядом с чайником. Она уже разливала заварку, когда у самого своего уха услышала свистящий шепот:
– Ты чё делаешь!…
Повернув голову, Фая нос к носу встретилась с Хамидкой, увидела испачканные щеки, складку между бровей и – глаза. Глаза до сих пор казались черными щелочками, а теперь выяснилось, что они темно-серые, крапчатые.
– Ты чё делаешь! – повторила Хамидка.
Фая поглядела на стол. Все было в порядке, разве что хлеб лежал прямо на столе, без тарелки, без бумаги… да возле чашки расплылась лужа заварки.
Хамидка дохнула в самое ухо:
– Сюда покойников кладут.
– Каких покойников? – не поняла Фая.
– В гробе! – пояснила Хамидка. – Ну, когда хоронют. Ты чё, покойников не видела?
Фая покойников не видела.
Но про смерть знала, никак не могла не знать, потому что почти всю жизнь жила с матерью в клубах, где с утра до ночи репетировали оркестры, редко струнные, обычно духовые. Среди многочисленных мелодий, сотрясавших клубные стены и потолки, самой существенной музыкой был траурный марш Шопена. Знала Фая, что похороны – это когда за медленно идущим грузовиком с открытым кузовом, в котором на ветках пихты стоит красный гроб, движется толпа, и в центре ее знакомые духовики, раздувая щеки, играют знакомый марш. И еще знала, что умереть – это уснуть и не проснуться. Так однажды объяснила мать. Поэтому Фая, когда засыпала, довольно часто подумывала о смерти. «Интересно, как это я не проснусь?» – спрашивала она себя, пытаясь поймать момент засыпания, потому что, если потом не проснешься, то момент засыпания и будет как раз моментом смерти. Никогда-то она не могла его поймать. И после, всю жизнь, так ни разу и не поймала.
Вообще-то было ясно, что мать объяснила про смерть не все, не до конца. Необъяснимыми оставались эти толпы людей, идущие за грузовиком, пугали лица в слезах и особенно походки двух-трех людей, бредущих за гробом, словно не видящих ничего вокруг, качающихся под звуки марша. Да и сам этот марш – совсем другим был он здесь, под открытым небом. Словно в страшном сне, он взвывал на начале нового такта, не слушаясь гулкого барабана, отбивавшего ритм. Странно было видеть, что чудовищную эту музыку выдувают из труб, перемигиваясь, знакомые краснолицые мужчины в выцветших гимнастерках и лопнувших по швам пиджаках.
Фая