также всякая чепуха, которая могла понадобиться уже сегодня или завтра, – все это предстало на свет божий. Ржавая батарея была завешена тюлем, вытащенным из узла.
Потом низенький широкий сундук и чемодан очутились в дальнем углу комнаты. Они были закрыты ватным одеялом и превратились, таким образом, в достаточно длинный, как раз Фае по росту, топчан. Мать накрыла его шикарной, собственноручно под ковер расписанной бязью. Получилась как бы тахта.
В гримировочной стоял дерматиновый, обшарпанный и бугристый, но все-таки добротнейший диван – мощное архитектурное сооружение с дубовой полкой и мутным зеркальцем. Диван весь был прошит медными гвоздями. Мать полюбовалась на него, прищурившись, и положила на полку потертый кожаный том Пушкина. Том был таким же потомственным и неудобным в перевозке, как медный ковш. Но вместе с ковшом, самозатачивающимся ножом, серебряной ложечкой, чайником для заварки, бабушкиным платком с кистями да, пожалуй, еще с коралловым слоником-брошкой – том Пушкина составлял основу быта. Вещи эти были свидетелями давних, совсем других времен, доказательствами того, что кочевая жизнь – не единственно возможная жизнь на свете, что она – дело временное, хотя и затянувшееся. И казалось, когда-нибудь вокруг этих прочных, добротных осколков оседлой жизни вырастет, как на кристаллах, попавших в нужную среду, прочная, такая же добротная и устойчивая жизнь.
Пушкин очень важно лег на дубовую полку, будто всегда здесь лежал, а не мотался по миру в фанерном чемодане.
Кроме дивана в гримировочной стоял сбитый из занозистых досок шкаф с застывшими каплями душистой смолы. Он закрывался на вертушку и походил, как мать сразу подумала, на новый деревенский сортир. Поднатужившись, она поставила его поперек комнаты, отгородив угол с Фаиной «тахтой». Получился отдельный закуток, детская.
Еще в гримировочной висело длинное зеркало над длинным столом. Здесь действительно могли гримироваться артисты.
В единственном окне стал меркнуть закатный свет, новая клубная художница щелкнула выключателем. Под потолком, чересчур высоким, зажглась голая стосвечовая лампа. С войны она жила под такими вот голыми лампами, освещавшими голые чужие стены. На мгновение остро затосковав, мать вдруг впервые за эти годы решилась на абажур. И в ту же секунду поняла, из чего и как она его сделает, – из бабушкиного платка и мотка алюминиевой проволоки, обнаруженного под столом. Часам к десяти вечера абажур был готов.
Мать постояла на крыльце, покачалась, поскрипела им, оглядела дело рук своих. Абажур преобразил гримировочную. И если не сделал ее совсем уж домашней, по-старинному уютной – напротив, превратил ее в диковатую и загадочную, – то все-таки она разительно отличалась от той чужой, в которую она с дочерью и кошкой вошла несколько часов назад. «Гроб был какой-то, – подумала мать. – Гроб без музыки, со странностями. А сейчас – джунгли». Она еще раз качнулась на крыльце, пытаясь попасть в такт покачиванию абажура, зеленые платочные узоры заскользили по комнате. Художница хмыкнула с сомнением и пошла звать Фаю с тетей Нюрой пить чай.
Тетя Нюра в эту ночь была дежурной по клубу. Пока приезжие устраивались, она сходила к себе домой, подоила корову, зашла в хлебный, принесла молоко и буханку. Но пить чай не осталась. Помотала молча головой и пошла спать в фойе, где, как и в гримировочной, стоял точно такой же шикарный диван.
Из зала прибежала Фая, вслед за ней кошка Вася. За открытым окном было совсем темно, когда они втроем – Фая, Вася и мать, – сонные, особенно Фая, и ошарашенные, особенно Вася (она все никак не могла забыть страх и тряску дороги, да и запахи чужого, нового жилища не давали ей покоя), впервые собрались в своей комнате. Вася лакала молоко, вздрагивая спиной. А Фая и мать, молока не любившие, пили чай. Васе мать налила в блюдце, которое в дороге дало трещину, молоко сочилось, убывая, и Вася, чувствуя это, лакала торопливо, без передышки.
Абажур из бабушкиного платка все качался, а Фая с матерью пили чай, смотрели на узоры, плывущие по стенам, и говорили о том, что здесь, в Буртыме, хлеб не городской, своя, наверное, пекарня, что он вкуснее. И буханки большие. И что, пожалуй, не стоит закрывать окно – тепло.
Утром Фая проснулась от петушиного крика. Она не сразу, но поняла, что это петухи, хотя кричали они не так, как в книжках пишут: «Ку-ка-ре-ку! Несу косу на плечи, хочу лису посечи…»
Фая лежала с закрытыми глазами, слушала неправильное петушиное горлодерство. Глупые петухи, кукарекать не умеют. Фая открыла глаза и увидела потолок, незнакомый, очень высокий. Был он фанерный, выкрашенный жидкой серо-голубой масляной краской. Фанера пузырилась, вздутия ее блестели, а в тенях проступал кружевной рисунок дерева.
Фая разглядывала темные, видимо ржавые, шляпки гвоздей, которыми была прибита фанера, пока не заметила, как одна из шляпок поползла. Поняла, что это муха. Муха доползла до сучка, просвечивающего через краску, остановилась посередине его. И тут, словно именно этой точки не хватало рисунку, Фая увидела необыкновенно живой глаз с мухой-зрачком. И сразу из пятен и фанерных прожилок возникло, словно проявилось, хитрое длинноносое лицо человека с платком на голове. Пират! Это был пират. Или старуха? И платок просто бабий? Лицо не такое уж хитрое, скорее добродушное, старушечье. Может, потому, что муха улетела. Фая осторожно передвинула голову на подушке, блики чуть сместились, и в складках платка обнаружился еще один нос, уже другой физиономии, простецкой, с полуоткрытым ртом. Пират же – или старуха – изменился до неузнаваемости. Лицо вытянулось, появились два длинных зуба, оно стало мордой, то ли лошадиной, то ли лосиной. Глаза, вначале пиратские, потом веселые старушечьи, опечалились. Появился рог, один, сломанный. Печальный лось со сломанным рогом скалил зубы и смотрел куда-то мимо простодушного толстогубого парня. Фая проследила взгляд лося и увидела темное пятно со светлым, почти квадратным пятнышком посередине. Это была лачуга, окно в ней светилось. На покосившейся крыше торчала кочерыжка трубы, легкий завиток дыма струился из нее. Фая еще подвинула голову, и только что возникший на потолке рисунок разъехался, исчез. Она потихонечку начала разбираться в новом потолочном мире – там кто-то бежал, панически подняв руки, кто-то смеялся и подмигивал. Лачуга стала дуплом дерева, лось развалился на отдельные ветки.
Потолок был похож на переливчатую пленку гигантского мыльного пузыря, он отражал что-то неведомое, далекое, живущее само по себе за пределами гримировочной, клуба, за пределами короткой Фаиной памяти. Он оказался интересней калейдоскопа – любимой Фаиной игрушки, разлетевшейся вдребезги еще в прошлом клубе. От калейдоскопа осталась горсточка цветных стекляшек. Потолок как будто был вечен. И всегда над головой. Как небо.
Лет через пять Фая обнаружит в репродукции знаменитой картины подобное небо. Женщина