После завтрака я предложил Стивену сыграть в «Отгадай, что я вижу»[188]. Он с готовностью согласился, и я, взяв на себя роль ведущего, загадал несколько слов, начинающихся с буквы «К». Называя букву за буквой, он отгадал все слова: кошка, кофе, куст, кролик, капуста, кастрюля. Затем я дал Стивену другое задание. Налив воду в равном количестве в разные по высоте и объему бутылки, я спросил у него, в какой воды больше? Стивен показал на большую бутылку. Я попросил его быть внимательным и повторил свои действия, почти ясно давая понять, что разливаю воду по емкостям в равном количестве. Однако ответ оказался тем же, и мне пришлось с горечью констатировать, что Стивен не сумел ответить на несложный вопрос, с которым, по наблюдениям Пиаже[189], справляются семилетние дети.
Тем временем за окнами поезда мелькали деревянные домики и церквушки небольших деревенек, напоминая толстовский мир, не изменившийся за последнюю сотню лет. Наконец, предоставленный самому себе, Стивен смотрел в окно с неослабным вниманием, и я пришел к мысли, что в его памяти может запечатлеться огромное число различных картинок, но в то же время я сильно подозревал, что все эти красочные картинки не складываются в его разуме в единое целое и не дают общего представления об увиденном. У меня создалось впечатление, что весь видимый мир протекает через Стивена, как река, и река эта не питает, не обогащает его. Хотя Стивен обладал уникальной зрительной памятью, запечатленные в ней образы и картины не вязались между собой, не влияли на предыдущие восприятия и сами не испытывали влияния предыдущего опыта. Память Стивена мне представлялась большим архивом, но только без каталога, – архивом, который не приносил пользу его хранителю.
В конце нашего путешествия по железной дороге Стивен принялся рисовать, а я стал записывать свои впечатления от общения с ним. Однако поезд сильно трясло, и я бросил свое занятие. Стивену тряска не помешала, он продолжал с увлечением рисовать, хотя и испытывал неудобства, и я пришел к заключению, что моторное развитие Стивена с годами улучшилось. Я вспомнил, как в Амстердаме он безбоязненно ступил на узкую сходню, когда мы направлялись к лодочной станции. Тогда он мне напомнил другого подростка, также страдавшего аутизмом, который, побывав в цирке, на следующий день натянул у себя во дворе канат и бесстрашно ходил по нему, даже не пользуясь балансиром.
Приехав в Ленинград, мы остановились в гостинице, расположенной на набережной Невы. Из окон гостиничных номеров открывался прекрасный вид на величественные низкие здания, построенные в XVIII веке, которые в белую ночь выглядели особенно царственно и парадно. Великолепная панорама произвела впечатление и на Стивена, и он сказал, что на следующий день, как только проснется, сразу примется рисовать.
На следующий день Стивен начал рисовать без меня, и позже Маргарет мне сказала, что первый рисунок ему не удался. Он пытался нарисовать знаменитый крейсер «Аврора», поставленный на прикол у набережной Невы, но ему не удалось соблюсти пропорции между размерами корабля и размерами зданий на другом берегу реки. Стивен и сам понял свою ошибку и начал рисовать снова. Он и раньше иногда допускал подобные промахи. Рисуя, Стивен не всегда чувствовал перспективу[190].
В тот же день мы отправились в Александро-Невскую лавру и неожиданно стали свидетелями венчания. Мы пришли к пению хора. Его составляли исхудалые, плохо одетые певчие, но пели они прекрасно; особенно выделялся бассо профундо, хотя он и выглядел как бывший узник ГУЛАГа. Маргарет рассудила, что пение не произвело на Стивена впечатления, а мне показалось наоборот, что пение его тронуло. Такое расхождение в наших оценках говорило о том, как трудно иногда было понять, что чувствует Стивен на самом деле.
Потом мы отправились в Эрмитаж. В музее Маргарет обратилась к Стивену с просьбой хорошенько рассмотреть картину Матисса «Танец», чтобы запомнить и позже нарисовать. Стивен смотрел на картину без особого интереса в течение полуминуты. Позже, по возвращении в Лондон, Стивен воспроизвел эту картину по памяти. Он справился с заданием без труда, исполнив работу на очень хорошем уровне. Но только позднее (и опять с помощью мистера Уильямсона) выявился любопытный огрех. Рисунок, сделанный Стивеном, сочетал композицию картины ленинградского Эрмитажа с красками варианта той же картины, выставленного в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Оказалось, что Аннетт, сестра Стивена, годом раньше дала ему открытку с изображением американского варианта картины, и он, конечно, ее запомнил.
Можно только догадываться, произошел ли сбой в памяти Стивена, когда он рисовал «Танец» Матисса, исходя из картины, увиденной в Эрмитаже. По крайней мере я рассудил иначе, отнеся огрех Стивена на счет «каприза художника», что явилось, как я подумал, и причиной того, что он увенчал крышу Исторического музея луковичными куполами, а рисуя мой дом, изобразил несуществующую трубу. Подтверждением моей мысли служила и как-то нарисованная Стивеном статуя Прометея, которому он пририсовал пенис.
Когда мы вернулись в гостиницу, Маргарет посчитала, что занятия со Стивеном не мешает разнообразить. «Теперь ты станешь учителем, – сказала она ему, – а Оливер будет учеником». Глаза Стивена загорелись, и он задал вопрос: «От двух отнять один, сколько будет?» «Один», – бодро ответил я. «Хорошо, – Стивен благосклонно кивнул. – А от двадцати отнять десять?» Я ненадолго задумался и сказал: «Десять». «Очень хорошо. – Стивен одобрительно улыбнулся. – А если от шестидесяти отнять десять, сколько получится?» Я наморщил лоб, размышляя. «Сорок?» – ответил я неуверенно. «Неправильно, – сказал Стивен. – Подумайте». Я прибегнул к помощи пальцев, приняв каждый за десять, после чего нерешительно произнес: «Пятьдесят?» «Теперь верно, – ответил Стивен, снова одобрительно улыбнувшись. – А теперь ответьте мне на вопрос: сколько будет, если от сорока отнять двадцать?» Я продумал минуту, изображая мучения на лице, и наконец ляпнул: «Десять». «Вы снова ошиблись. Прежде чем ответить, нужно получше сосредоточиться». – Стивен вздохнул, после чего милостиво добавил: «Но вы неплохо считаете».
В голосе Стивена слышалась снисходительность, и мне стало не по себе. Ведь с той же самой терпимостью я проверял его умственные способности в Лондоне, относясь к нему как к недоразвитому ребенку. Не вызывало сомнения, он не забыл то занятие и теперь говорил моим снисходительным голосом и имитировал мою тогдашнюю мимику, выражавшую озадаченность. Это был урок для меня, урок для всех нас, кто недооценивал Стивена.
Поездка в Россию сама по себе прошла увлекательно, интересно, и все-таки я испытал недовольство. Я надеялся изучить личность Стивена, скрытую под покровами аутизма, но, признаться, в этом не преуспел. Для того чтобы лучше его понять, я рассчитывал на установление с ним доверительных дружеских отношений и обрадовался, когда от него впервые услышал дружелюбное «Привет, Оливер!». Мне хотелось войти в доверие к Стивену или, по крайней мере стать для него значимым человеком, выделяющимся среди его окружения, но этого не случилось. Стивен относился ко мне, пожалуй, как и ко всем: равнодушно, индифферентно, хотя не сказать, что недоброжелательно. Когда я проводил время со Стивеном, мне нередко казалось, что я испытываю те же самые чувства, что испытывают родители при общении с аутичным ребенком, беспрестанно натыкаясь на его отчужденность и замкнутость. Отправляясь со Стивеном в путешествие, я собирался получше узнать относительно нормального человека с определенными недостатками и определенными дарованиями, однако, проведя с ним неделю, я явственно ощутил, что столкнулся с особенным человеком со специфичным складом ума, живущим своей собственной скрытой жизнью, со своеобразными нормами, понять которые затруднительно.
Однако я не терял надежды установить со Стивеном более близкие отношения и, приезжая в Лондон, неизменно виделся с ним. Но хотя Стивен и встречал меня, казалось, радостным возгласом «Привет, Оливер!», он по-прежнему оставался замкнутым и малообщительным. И все же мы нашли общую точку соприкосновения. Я знал, что Стивен интересуется автомобилями. Ему особенно нравились большие автомобили с откидным верхом выпуска пятидесятых-шестидесятых годов. Я и сам немного разбираюсь в машинах, но отдаю предпочтение спортивным автомобилям времен моей молодости. Еще тогда мое внимание привлекали «Бристол», «Фрейзер-Наш», «Ягуар», «Астон Мартин»[191]. Так вот, однажды, когда мы гуляли по Лондону, я предложил Стивену устроить соревнование: кто больше назовет марок встретившихся машин. Стивен с радостью согласился. Естественно, я дал ему победить, и он остался доволен. Однако оживление его вскоре прошло, и он снова ушел в себя, став таким же неразговорчивым, каким был в начале прогулки.