Нет целого пласта ощущений, характерных для гвардейской молодежи декабристского периода. Конец 1810-х — первая половина 1820-х в русском обществе были окрашены в тона надежд и ожиданий. Предполагалось, что император Александр I продолжит реформы, отложенные из-за войны, даст стране конституцию, изменит к лучшему участь крестьянства, а благородное сословие допустит до выборов в некое подобие парламента… Эти надежды будоражили умы, и чем долее государь медлил, тем радикальнее становились предложения по их реализации уже помимо монарха.
Именно молодое офицерство стало средой, в которой зарождались самые смелые планы и вербовали сторонников тайные общества. Горячие головы из патриотических соображений готовы были на решительные шаги. И молодой Пушкин разделял их устремления.
Именно «души прекрасные порывы» и окрашивали для него в романтические тона рутинную полковую жизнь. С юности вращаясь в кругу гвардейских друзей, Александр Сергеевич долгое время привычно вносил в описание их быта некую яркую, благородную струю, которая одухотворяла и плац, и казарму.
Конечно, ни один автор не писал о тайных обществах прямо. Но в произведениях первой половины 1820-х заметна нота нетерпеливого ожидания. Есть она и в «Горе от ума» А. С. Грибоедова, и на страницах «Евгения Онегина», начатых в 1823-м. Это всего лишь смутное ощущение, ясное для писателя и читателя, но неуловимое для цензора. Как запретить настроение?
Ничего подобного в «Дубровском» нет. Описание жизни Владимира после выхода из Кадетского корпуса намеренно деромантизировано. Оно больно ударяет читателя своей обыденной пошлостью. Кутежи, дуэли, поездки к актрисам были приложением к чему-то более высокому. И потому светились отраженным блеском, тоже становясь притягательны. Сами по себе, без главного, они ничего не стоят. Пустота. Прожигание жизни.
Главное же исчезло после 14 декабря 1825 года. Не только разгром восстания изменил чувства Пушкина к гвардейской среде. В один день, на Сенатской площади, в прах рассыпалось «гвардейское братство», столь дорогое сердцу поэта. Одни «братья» стреляли в других. Зеркало романтических иллюзий разбилось вдребезги, его осколки были в крови.
Всё, что потом происходило в гвардии, да и в обществе, не несло на себе светлой, одухотворяющей печати благородных мечтаний. Надвинулись пошлость и обыденность. Именно они и отражены в краткой зарисовке петербургской жизни молодого корнета Дубровского.
Это позволяет с известной долей осторожности предположить, что пушкинское «всегда» в «Дубровском» относится скорее к последекабристским временам. Герой вышел в гвардию из Кадетского корпуса, когда всё важное уже кончилось. Он не успел. И волей-неволей вынужден был погружаться в беспросветную пошлость военного бытия.
Измайловский разгул и николаевский порядок
Есть еще один аргумент, заставляющий нас соотносить действие повести с началом николаевского царствования. Дело в том, что прототип имелся не только у Владимира Дубровского, но и у его врага Кирилы Троекурова. Причем прототип настолько колоритный, что обойти его вниманием никак нельзя.
Богатый рязанский и тульский помещик генерал Лев Дмитриевич Измайлов родился в 1764 году и куролесил на своих землях четыре царствования подряд. Выйдя в отставку, он не без подкупа стал рязанским предводителем дворянства, благодаря чему завязал самые тесные отношения со всей местной администрацией. Покровительство высших по чину и страх низших долго позволяли ему оставаться безнаказанным.
Его бесшабашная удаль, широкое барство и крутой нрав вызывали смешанное чувство трепета и восхищения. Одаривая и карая, Измайлов не делал различия между собственными холопами, местными чиновниками, соседями-дворянами, купцами — на всех простиралась его власть. Однажды он пожаловал исправнику тройку с экипажем и тут же заставил самого выпрячь лошадей и на себе под свист арапника отволочь карету в сарай. Мелкого стряпчего могли высечь на конюшне и посадить на хлеб и воду в подвал. Одного соседа-помещика по его приказу привязали к крылу ветряной мельницы. Другого вымазали дегтем, обваляли в пуху и с барабанным боем водили по деревне. Иной раз под горячую руку Измайлов травил гостей волками и медведями. Напоив мертвецки человек пятнадцать небогатых соседей, он приказывал посадить их в большую лодку на колесах, привязав к обоим концам по медведю, и спустить с горы в реку.
Редко встречая сопротивление, самодур, как и пушкинский Троекуров, высоко ставил людей, умевших постоять за себя. Однажды высеченный им чиновник позвал генерала крестить первенца, а после купели велел своим крепостным выпороть крестного отца. Смелость чиновника так потрясла Измайлова, что он, вернувшись домой, сразу отписал крестнику деревню в подарок[261].
В самом начале царствования Александра I, в 1802-м, император отдал негласное распоряжение тульскому губернатору «разведать справедливость слухов о распутной жизни Л. Д. Измайлова», но тем дело и кончилось. Во время войны с Наполеоном отставной генерал, потратив миллион рублей, сформировал рязанское ополчение, возглавил его, сражался с французами и даже участвовал в Заграничном походе. Его кипучая натура жаждала событий и крайностей. Повздорив с военным генерал-губернатором Рязанской, Тульской, Тамбовской, Орловской и Воронежской губерний А. Д. Балашовым (прежде министром полиции), Измайлов в 1818 году согнал за одну ночь на земли врага сотни крепостных, которые вырубили у того весь строевой лес и сплавили его по реке в измайловские вотчины. В это время Балашов был членом Государственного совета и весьма влиятельным лицом, однако возбужденное им дело тянулось восемь лет[262].
В 1826 году «дворовые женки» подали на Измайлова жалобу в Сенат, а для верности и самому государю. Знаменательно, что сенатский экземпляр не сохранился, а вот послание Николаю Павловичу осталось для истории: «Мы не осмеливаемся донести Вашему величеству подробно о всех жестокостях господина нашего, от коих и теперь не менее сорока человек находятся, после претерпенного ими телесного наказания, в тяжких земляных работах, и большая часть из них заклепаны в железные рогатки, препятствующие несчастным иметь покой и в самый полуночный час… Он жениться дворовым людям не позволяет, допуская девок до беспутства, и сам содержит в запертых замками комнатах девок до тридцати, нарушив девство их силою… Четырех человек дворовых, служивших ему по тридцати лет, променял помещику Шебякину на четырех борзых собак»[263].
Сразу вспоминаются строки Грибоедова про «Нестора», то есть учителя, наставника «негодяев знатных»:
…Толпою окруженный слуг,Усердствуя, они в часы вина и дракиИ честь и жизнь его не раз спасали: вдругНа них он выменял борзые три собаки!!!
Незадолго до получения жалобы «дворовых женок», в марте 1826 года, молодой император издал запрет помещикам применять «железные вещи» для наказания крепостных. Имелись в виду кандалы, цепи, рогатки, надевавшиеся на шею. Николай I приказал произвести проверку доноса и предать Измайлова суду. Но следствие затянулось на два года и, если бы не настойчивость высочайшей инстанции, никогда не было бы доведено до конца. Из губернского правления, покрывавшего Льва Дмитриевича уже не первый десяток лет, был прислан советник Трофимов, который доложил, что обнаруженные им в подвале рогатки якобы покрыты ржавчиной, а значит, уже давно не употребляются.
Однако легковерием новый император не отличался. Одновременно с советником губернского правления на месте инкогнито побывал жандармский полковник Шамин, нашедший рогатки и цепи в полном порядке на шее и на руках несчастных. Он же узнал, что Измайлов «дал взаймы» Трофимову 15 тысяч рублей. Тульский губернатор Трейбут получил высочайшее повеление произвести расследование. Однако сопротивление местного аппарата было таково, что Измайлов, даже преданный суду, оказался оправдан, а его дворовые биты кнутом и заключены в острог[264].
Переупрямить самодержца не удалось. Он приказал заново произвести суд, теперь уже в Рязани. Рязанский губернский суд снова оправдал генерала и добавил к уже сидевшим в тюрьме еще несколько человек. Сопротивление чиновников по делу Измайлова поражает глухим упорством. Речь шла о прямом неповиновении государю. Видимо, местные власти надеялись, что заботы отвлекут высочайшее внимание и расследование удастся замотать, как уже случалось не раз.
Однако этого не произошло. В феврале 1828 года по именному повелению имения Измайлова были переданы в опеку. На него самого наложен штраф и взысканы судебные издержки в тройном размере. Дворовых самодура выпустили из тюрьмы, а над местными чиновниками учинили суд. Кому-то благодаря столичному покровительству удалось выкрутиться. Кто-то, памятуя о старых заслугах времен войны, отделался строгим выговором. Но в целом был произведен «превеликий шум».