Читать интересную книгу Смерть героя - Ричард Олдингтон

Для Элизабет важнее всего была ее собственная внутренняя жизнь, ее мысли и чувства; Фанни занимал окружающий мир. Там, где Элизабет сомневалась, раздумывала, мучилась, Фанни шла напролом, оступалась, падала – и, весело махнув рукой на синяки и ушибы, вновь отдавалась жажде приключений. Она одевалась с большим шиком, чем Элизабет. Разумеется, на Элизабет всегда было приятно смотреть, но нетрудно было догадаться, что ей есть о чем подумать и кроме нарядов. Фанни обожала наряды и, располагая не бо́льшими деньгами, чем Элизабет, всегда ухитрялась одеваться по самой последней моде, тогда как Элизабет выглядела очень хорошо, но не более того. Странное дело, Сцилла моды, ненасытное чудище портновского и шляпного искусства, не ведающее счета своим жертвам, не сумело пожрать Фанни. Эту храбрую женщину спасала бьющая ключом энергия. У Элизабет тоже не было недостатка в жизненных силах, но они уходили на мечты и споры и попытки стать художницей, а деятельная, неугомонная Фанни увлекалась всем на свете и сталкивалась с самыми разными людьми. Она не занималась никаким «творчеством» – у нее хватило ума понять, что почти всем молодым женщинам «искусство» служит просто своего рода отдушиной для эротических инстинктов. Рад вам сообщить, что Фанни вовсе не нуждалась ни в каких таких отдушинах и предохранительных клапанах: давление пара постоянно регулировалось и механизм работал превосходно, благодарю вас, не беспокойтесь. Мир мыслей и чувств был у нее далеко не так сложен и глубок, как у Элизабет; а потому и новый строй сексуальной жизни, при котором, по счастью, на смену рабству пришла полная свобода, не был для нее чреват столькими опасностями. Правда, как я уже сказал, Фанни случалось и оступаться и падать; да, так, но она не способна была страдать и мучиться, как Элизабет, и впадать в отчаяние, когда рушились ее воздушные замки, крушение которых задолго предвидели все, кроме нее самой.

Быть может, достоинства Элизабет, ее ума и характера всего яснее проявились в том, что никто не слыхал от нее ни одного злого слова или ехидного намека по поводу нарядов Фанни…

Реджи Бернсайд, богатый молодой человек, занимался в Кембридже какой-то таинственной научной работой, связанной со строением атома, и тем более внушительной, что суть этой работы можно было объяснить только при помощи сложных математических формул. Он носил очки, и у него была чисто кембриджская манера разговаривать – тонким голосом, делая неожиданные ударения и глотая слова, как то принято у иных представителей сего великого средоточия учености; причем вид у него был томный и ужасно усталый. Даже Фанни своим стремительным натиском не в силах была подтолкнуть его на какой-нибудь неожиданный поступок или вырвать у него искреннее слово. При этом он был сверхсовременной личностью и верным и преданным поклонником Фанни. Он был всегда под рукой, когда не подворачивалось ничего поинтереснее, – вечная вторая скрипка или, как выражалась Фанни, один из ее faute[38], – «мой faute-de-mieux»[39], – прибавляла она sotto voce[40].

Поначалу за столом шла обычная болтовня на «умственные» темы тех лет: о Флеккере и Бруке, о Бертране Расселе, которого Фанни и Реджи именовали запросто – Берти, чем немало озадачили Джорджа. Вот тоже милая черта английской интеллигенции. Всякий малознакомый человек для них – чужак, низшее существо, и они любят поставить его на место, принимая этакий снисходительно-покровительственный тон. Для этого есть превосходный способ – мимоходом упоминать в разговоре всяких знаменитых людей, небрежно называя их просто по имени:

– Ты читал новую книгу Джонни?

– Не-ет. Пока не читал. Его предыдущий роман – страшная скучища. А этот получше?

– Ну-у, едва ли. Томми он ужасно не понравился. Томми говорит, это какое-то деревенское развлечение.

– Вот заня-атно!

– О, Томми иногда говорит ужасно заня-атные вещи! На днях мы сидели с ним и с Бернардом, и Бернард сказал…

И если чужак настолько глуп, что попадется на удочку и спросит застенчиво или недоуменно: «А кто это Джонни?» – ему тотчас ответят самым любезным тоном: «Как! Да неужели вы не знаете?!»

И тут ошеломленному чужаку снисходительно сообщают, кто такой «Джонни», и если к тому же этот чужак всего лишь американец или уроженец континента, он будет совсем раздавлен, услыхав, что «Джонни» – это Джонни Уокер или еще какое-нибудь ослепительное светило на небосводе британской культуры…

Джорджу осточертело слушать про неведомого «Берти», и он завел было речь про Эзру Паунда, Жюля Ромена и Модильяни. Но ему тут же деликатнейшим образом намекнули, что вся эта публика, может быть, в своем роде и недурна, но в конце концов, сами понимаете, Кембридж есть Кембридж… И Джордж прикусил язык. Потом Реджи стал рассказывать Элизабет об альпинизме – излюбленном спорте преподавателей Кембриджа, – весьма подходящее для них занятие, если вдуматься. А Фанни заговорила с Джорджем.

Фанни, надо отдать ей справедливость, была ловкая маленькая хищница, она сразу заметила, что Джордж помрачнел, и угадала причину. Сама она, в сущности, не стремилась пускать пыль в глаза. Но она выросла среди снобов и бессознательно переняла их тон и манеры. Однако, попадая в другое окружение, она так же бессознательно переставала важничать и разговаривала с людьми просто и естественно. Она чувствовала себя как дома и даже свободнее, чем дома, в разных кругах общества – и всюду со всеми отлично ладила. Ей была присуща особая, чисто физическая безмятежность, которую вы с первого взгляда, пожалуй, приняли бы просто за холодность, – и очень ошиблись бы. На самом деле Фанни была далеко не так холодна, как Элизабет, – та порой бывала точно айсберг. А потом вдруг оттаивала. Но физическая безмятежность помогла Фанни пройти через многие испытания; так и чудилось, что ее утренняя ванна, подобно водам Леты, смывала вместе с поцелуями последнего любовника и самую память о нем.

Итак, Фанни непринужденно и весело заговорила с Джорджем. Он был настроен подозрительно и одну за другой отпустил ей три словесные оплеухи. Она и бровью не повела и продолжала болтать, нащупывая, что его больше заинтересует. Джордж скоро оттаял перед ее веселым добродушием – или, может быть, его покорили эти глаза, точно драгоценные камни. Джордж смотрел на них и думал: а странно это, должно быть, когда у тебя вместо органов зрения вот такие великолепные objets d’art. Наверно, это подчас очень утомительно. Каждый новый знакомый считает своим долгом сообщить ей, что у нее изумительные глаза, как будто он первым сделал это потрясающее открытие… И Джордж решил, что в эту первую встречу лучше не говорить Фанни о ее глазах.

Реджи Бернсайду не удалось заинтересовать Элизабет альпинизмом, и он перешел на «заня-атные» анекдоты, которым больше повезло. Толика вина и внимание слушательницы благотворно подействовали на Реджи – теперь он меньше кривлялся и стал больше похож на человека. Элизабет ему нравилась. Может быть, она и не очень «заня-атна», зато «вдохновля-ает». (Элизабет умела слушать.) И, когда разговор снова сделался общим, Джордж решил, что этот Реджи, в сущности, не так уж плох: с виду кривляка, позер, но есть в нем и что-то славное, и гордость и добродушие истинного англичанина.

Они засиделись за кофе и сигаретами, пока явное беспокойство официанта и маленькие хитрости Madame, которая вдруг принялась щелкать то одним, то другим выключателем, не дали им понять, что все здесь рады будут, получив по счету, пожелать им счастливого пути. Шел одиннадцатый час – в кино идти слишком поздно. И они парами двинулись по Шафтсбери-авеню – Джордж с Реджи, Элизабет с Фанни.

– Твой Джордж мне нравится, – сказала Фанни.

– Да? Я очень рада!

– Он немножко farouche[41], но мне нравится, с каким жаром он говорит о том, что его занимает. Это не напускное.

– По-моему, Реджи очень славный.

– О, Реджи… – Фанни отмахнулась, чуть пожала плечами.

– Но он и правда славный, Фанни. Ведь он тебе и самой нравится.

– Да, он ничего. Но я вовсе от него не без ума. Можешь взять его себе, если хочешь.

Элизабет расхохоталась:

– Подожди, я пока его у тебя не просила!

На Пикадилли-Сёркус они расстались, Фанни и Реджи взяли такси и укатили. Джордж еще раньше заметил, что вечер на редкость ясный, – вышла полная луна – и теперь уговорил Элизабет пойти на Набережную полюбоваться Темзой в лунном свете. Они свернули к Хэймаркет.

– Как тебе понравилась Фанни? – спросила Элизабет.

– У нее необыкновенные глаза.

– Да, это все говорят.

– А я решил быть оригинальным и не сказал. Но она славная. Сначала, когда они с Бернсайдом стали болтать, я подумал, что и она такая же неизлечимая кривляка.