Читать интересную книгу Речитатив - Анатолий Постолов

Музыка

– Послушайте, вы что, отключились?! – Юджин почти кричал. Юлиан вздрогнул и посмотрел на него мутным отрешенным взглядом.

– Вы как будто заснули или отключились, – сказал клиент сердитым голосом.

– Извините, вчера был трудный день, я не спал полночи… – Юлиан пытался собраться с мыслями и, чувствуя на себе насмешливый взгляд Юджина, только больше злился. – Возвращаясь к вашей истории… – он потер ладонью лоб. – Поймите, вы себя сделали жертвой события, которое не могли увидеть, а вернее, осознать. Я вам не свои мысли внушаю – это научный факт. Никто не помнит себя в годовалом возрасте, во всяком случае, подробности, вами описанные, явно носят более поздний отпечаток…

Юджин сидел, вжавшись в уголок дивана, и был в этот момент похож на зяблую птицу, которая прячется от ветра и дождя в скошенной нише фриза.

– Вы музыку любите? – спросил Юлиан.

– Какую музыку?

– Хотите, я поставлю Шопена. Ноктюрн.

Он нажал на клавишу, и затрепетало шопеновское арпеджио, как если бы внезапно родившийся под толщей таявших снегов, еще не нашедший себя, но уже пробивающий себе дорогу ручей, запрыгал по камням, заполняя свое же пересохшее русло. И Юлиан ощутил незнакомое ему состояние невесомости. Вокруг него бушевало дикое, стонущее, неистовое море его памяти, выброшенной из пенистой разноголосицы дней, как морские водоросли выбрасываются прибоем на берег, а внутри него пальцы музыканта лепили обволакивающие, почти прозрачные изваяния из шопеновских кантилен, исполненных светлой печали и забвения…

– Остановите… слышите! – Юджин вскочил со своего места и тут же, словно теряя равновесие, рухнул на диван. – Музыку остановите… не могу… не могу… Я ведь ее похоронил полгода назад.

Он замолчал, царапая пальцами свою заросшую черными клочьями грудь.

– Мамочку похоронил… и думал – вот теперь-то и все мое ненавистное детство сотрется из памяти, вроде бы вырастет высокая стена, и не надо думать, а что там за ней осталось?.. Только стена вся в дырах, и каждую ночь через эти дыры ее руки тянутся, будто обнять хотят, пожалеть, и голос ее слышу, и кричу… просыпаюсь в мокром поту… Помню, пришел я к ней в госпиталь, она уже при смерти была. От рака помирала. Ждала меня, а я все не приходил. А тут вдруг ночью, накануне, у меня воду прорвало, в ванной труба лопнула. Я звоню в ремонтную службу, говорю – потоп. А они отвечают: ждите, у нас не хватает людей, все на вызовах. И вот я вижу, как вода заливает меня, уже сосед снизу колотит шваброй в потолок, и вдруг я слышу ее голос: «Это ничего сынок, это слезы мои, они через день просохнут». Я подумал, галлюцинации у меня… Она ведь отдельно жила, на другой улице, в комнатушке по Восьмой программе. Она хоть и не старая была, пятьдесят восемь лет, но как рак у нее нашли, так на глазах сморщилась, седая стала. Наутро я в ее палату пришел. «А я тебя всю ночь звала, сынок», – говорит. Я молчу, не знаю, что и сказать, только кашляю в салфетку, у меня простуда тогда была. И тут она мне шепчет, еле-еле языком шевелит: «Ты, сынок, купи у корейцев черную редьку, проделай в ней лунку и налей туда меду. Мед пропитается редькой, и ты компресс сделай да на грудь положи, и делай это пока редька не скукожится…»

Ая смотрю на нее, вижу тесемка от больничного халата развязалась и видна ее сморщенная провалившаяся грудь, и вся она потемневшая лежит, высохшая, как мумия, и я подумал со злобой: «Да ты сама и есть черная редька скукоженная…» – вспомнил, как она ко мне маленькому подходила – пьяная, мужиками разворованная… Я встал и ушел, даже не попрощался с ней. А через день она умерла. А я все искал уловки, сам себе чего-то там объяснял, вроде как баллы добирал, чтобы себя оправдать в своих же глазах, всё гнильцу разную ворошил… в помоях лазил… И вот, вы музыку поставили. Я сначала слушал безо всякого… даже о чем-то другом хотел подумать, будто все равно мне – есть музыка или нет. Ну красиво, клавиши журчат… И вдруг, в каком-то месте, не знаю почему… мне будто кислоту в глаза брызнули, и я буквально ослеп. Глаза открыты, а ничего не вижу, только голос ее слышу. Ведь это я ее убил. Я убил! У нее же, кроме меня, никого не было, а вся пьяная кобелиная братия – вроде наваждения… Может, в этом угаре она забыться хотела, тосковала, любовь искала и от меня любви ждала. И не дождалась. Я ведь не ее, а себя же и превратил в эту черную скукоженную редьку. Потому что мед, который она мне всю жизнь давала, из меня только горечью выходил, и я себя горечью думал вылечить, а мед в землю ушел… Ничего не осталось.

Он замолчал, низко опустив голову. Молчал и Юлиан, глядя на него напряженным остановившимся взглядом.

– Я с мужчиной живу, – тихо сказал Юджин. – Американец он. На целых двадцать лет меня старше. Такое же, как я, несчастное создание, уж и не знаю, как мы друг друга нашли. Видать, поэтому и нашли. У меня с женщинами ничего толком-то не получалось. Всякий раз мамочка перед глазами появлялась. Только я ее совсем не виню, вы поймите правильно. Я, наверное, рожден таким вот уродом, и через это все получилось. Боже, как я стал говорить! Русский совсем забываю. С Робертом только по-английски. Почти никого из своих не вижу. Я для них изгой. А с американцем как-то вроде спокойно, только по ночам тоска исподтишка грызет и грызет, а я хочу ее прогнать и не могу, не знаю как… Роберт меня жалеет… утешает: все, мол, будет хорошо. «Моя любовь, – он мне говорит, – ты моя единственная любовь». А у меня все внутри переворачивается и выть хочу. Вы-ыть…

Он низко опустил голову, несколько раз ею покачал, будто прогонял наваждение, потом посмотрел на Юлиана. Глаза у него почти не поменялись, но они немного посветлели, и сумятица, бушевавшая в них, будто сама себя усмирила. Только повлажнели белки, и Юджин быстро-быстро моргал, стараясь не показать своих слез.

– То что с вами произошло, имеет объяснение и логику, – сказал Юлиан. – Статистически существует определенный тип мужчин, обладающих генетической предрасположенностью…

– Да знаю, знаю, – перебил он. – Все это уже выучил, в разных книжках читал. И про андрогенную недостаточность, и как окружающая среда влияет, и про то, и про се… И про Чайковского, и про Микельанджело, и про Элтона Джона… Я на этот счет спокоен. Если это даже грех, я его как нибудь замолю. А как мне мой грех перед мамочкой замолить… Я и молиться не умею… Да и что мне Богу сказать… Поставьте музыку, Шопена… С того самого места, где прервалось, где я ослеп… Я ведь испугался, потому что меня будто начало назад раскручивать. Всего – понимаете? Не знаю, как объяснить… Я будто у нее в утробе оказался. И не хотелось мне на свет появляться, а меня какая-то сила толкает, а потом щипцами тянут… И вдруг я ее голос услышал: «Ершик ты мой!». Это я таким родился, с волосиками торчащими. И всю жизнь она меня так называла. Ершик. А теперь ничего нет. Нет ее рядом. Нет Ершика, и я здесь… не знаю, что со мной… Будто родился заново с другим именем, в другой жизни и тянется за мной моя пуповина, детство мое, которое хочу забыть и не могу… Что же это? И почему?..

Юлиан снял адаптор с паузы. Он неожиданно вспомнил слова Виолы «музыка-проводник» и принял их как спасительную аксиому, как протянутую к нему из спиральной тьмы чистилища руку Вергилия. Он подумал, что его память неслучайно сыграла с ним эту игру на грани срыва, когда человек, сидящий напротив, неожиданно выдернул карту, поддерживающую весь карточный домик его сиюминутных Любовей и клятв, тусовок и похмелий и это qui pro quo, связавшее его и Юджина одной цепью, как в старом фильме Стэнли Крамера, – все это теперь обрело некий смысл, как бы связующую силу раствора или пчелиного воска, который скрепляет шаткую постройку человеческих отношений только тогда, когда в замес добавляются простые слова библейского пророка, чей надломленный голос твердит и повторяет их который век в надежде все же быть услышанным: «Возлюби ближнего своего, как самого себя».

Флора

Минут через пятнадцать после ухода Юджина Юлиан позвонил Виоле.

– Как все прошло? – нетерпеливо спросила она.

– Супер! – бодро провозгласил Юлиан. – Клиент был повержен и выбросил белый флаг. Я уже начинаю серьезно относиться к фантазиям Варшавского по поводу энергетики моего офиса. Человек раскрылся за один сеанс, представляешь!

– А подробности?

– Подробности письмом. Шучу, шучу… Давай встретимся через полчаса в кафе «Флора» на Робертсон.

Они сели у окна за единственный столик на двоих, неуловимо напоминающий интерьер купейного вагона, поскольку над ним нависала широкая гардина, которая расходилась на два бандо как раз над фрамугой. Требовалось только небольшое усилие воображения, чтобы улица качнулась и поплыла мимо, пошевеливая ветками платана на обочине.

Какой-то старик медленно шел мимо, прогуливал свою лохматую собачонку, и, бросив взгляд на окно ресторана, остановился как вкопанный, вороша полузабытое воспоминание из своего детства: мокрый от дождя перрон… проплывающие мимо вагоны, и в одном из них вот также, словно на сцене маленького раешного театрика, очерченные полуоткрытой занавеской, сидят мужчина и женщина и держат в руках прохладные хрустальные бокалы, в которых пугливыми бликами играет темно-бордовое вино. И когда вагон проплывал мимо, женщина на секунду повернула голову и улыбнулась ему, и он на всю жизнь запомнил этот полуповорот головы, ее улыбку… И сейчас, спустя столько лет, ему показалось, что ничего не изменилось и что люди, сидящие за окном ресторана, – та самая пара, преодолевшая короткий вздох времени и продолжающая путешествие, начатое в первой трети прошлого века.