В такие минуты она не слушала бабушку, не слушала деда, который, пытаясь ее успокоить, пытаясь унять дрожь в своем осипшем внезапно голосе, бормотал что-то малосвязное, младенческое... Я был единственным, кого она слушала. Я сидел с нею рядом и гладил ее по плечу, худому, почти неощутимому сквозь ватное одеяло... И она мало-помалу стихала, успокаивалась. И говорила вдруг, скользнув по моей руке испуганным взглядом:
— Дай-ка зеркало... Я стала совсем старухой, да?.. Вот вернется папа — он меня не узнает...
Но в ее интонации был вопрос, касавшийся не того, узнает или не узнает, а того, вернется он или не вернется... И я перехватывал эту интонацию, этот вопрос...
— Вернется!.. — говорил я. — Он вернется!..
Я это говорил в совершенном убеждении, что да, он вернется, иначе и не может быть. Я прочно был уверен — вернется. И все, все вернется, займет привычные, раз и навсегда определенные в этом мире места. Отец вернется к нам, и мы вернемся в Ливадию, и наши знакомые, наши друзья — вернутся, вернутся... Даже те, кто погиб, как мы узнавали по слухам и письмам, даже они каким-то образом вернутся...
Я так думал, так чувствовал, хотя письма от отца приходили все реже, и как-то странно — не поодиночке, а пачками, по пять, по шесть сразу — казалось, это Крым неровно, толчками дышит сквозь туго стиснутое на перешейке горло. Но между собой мы не говорили об этом. И старались не замечать, что даты на открытках и письмах старые, давностью в полтора-два месяца, и за это время... Но мы старались этого не замечать. Война... — твердили мы. — И нечего, нечего требовать от почты... Война!
Я повторял:
— Вот увидишь — он вернется! — убежденный, что большие, непоправимые несчастья могут случаться с кем угодно, только не с нами. Я говорил: «Вернется!..» — и матери передавалась моя убежденность. Она светлела, как светлеет затянутое морозом окно, когда его тронет снаружи солнечный луч. На ее шелушащихся, как бы обветренных губах зарождалась улыбка — уже забытая нами, невероятная, как цветок среди зимы, в заснеженном поле, и я бывал горд тем, что не дед и не бабушка, а я вырастил этот цветок, заставил его раскрыться...
11.Мой дорогой!
Вот уже 13/ХI, а от тебя последнее письмо от 19/IХ. Почти месяц нет известий. Как редко теперь мы получаем твои письма. Как хочется знать о тебе, как часто мы всей семьей вспоминаем о тебе, о нашей жизни. Как хочется, чтобы у тебя все было благополучно. Нам не плохо. Мы в тепле, сыты и здоровы. Единственное, что огорчает, то твои редкие известия. Хотя бы одним глазом увидеть тебя, мой золотенький. Соскучилась я ужасно. Миленький, может, тебе что нужно, пиши. Если все наши желания исполнятся, то ты будешь жив, здоров и вернешься в свою семью, которая всегда, всегда с тобою.
Откуда можно телеграфь. Мы все тебя целуем.
Твоя Сарра.
Дорогой папа!
14/Х
Мы все здоровы, чего тебе желаем. От тебя уже давно нет писем. Я получил в школе уже три «отлично» по диктовке, по устным предметам. Как твое здоровье? Не мерзнешь ли? Мне очень хочется, чтобы ты получил поскорее нашу посылку с теплыми вещами. Дорогой папа, я очень по тебе скучаю, часто о тебе вспоминаю и очень хочу тебя видеть. Скорей бы разбить фашистов и быть опять всем вместе. Все шлют тебе горячий привет. Крепко-крепко тебя целую.
Твой сын Юрий.
12.8 ноября немцы вошли в Ялту.
5 декабря евреи были переселены в гетто, расположенное на окраине города и обнесенное колючей проволокой.
Утром 18 декабря всех евреев, женщин с детьми, глубоких стариков погрузили в машины. Запретили брать с собой вещи. Люди совали в карман кусочек хлеба, яблоко. Возле обрыва машины остановились. Обреченных раздевали и штыками гнали к обрыву. Детей отбирали у матерей и кидали вниз. Расстреливали из пулеметов.
Был яркий солнечный день. В двадцати метрах плескалось море. Рабочие Массандры и Магарыча работали на виноградниках, они видели все.
«Черная книга».
«...Немецкие захватчики в период ноября — декабря 1941 года путем массовых расстрелов уничтожили все еврейское население Ялты».
(Из акта Ялтинской городской комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских оккупантов).
13.Мой любимый, золотенький мальчик!
Сейчас получила от тебя открытку за 2/Х и письмо за 5/Х. Пусть эти письма старые, но они написаны твоей рукой. Я их перечитала несколько раз. Мишенька, ты обижаешься на стариков напрасно. Они тебе пишут часто, но ведь не их вина, что письма не доходят. Нет дня, часа, чтобы они о тебе не вспоминали. Ты давно стал их любимым сыном, и клянусь тебе, что я не ошибусь, если скажу, что они любят тебя больше моего брата Брони. Мать каждый день гадает на тебя и, как ни странно, получается, что ты скоро приедешь. Несмотря на то, что это неправда, мы все начинаем думать, а вдруг да приедет. Юрик начинает мечтать, как он бросится тебе на шею, как будет обо всем расспрашивать. Какие тогда наступят радостные дни!.. В этом году мы все время в разлуке, зато после твоего возвращения я ни на шаг от тебя отходить не буду. Родненький, как я соскучилась!.. Сейчас придет сыночек из школы и как будет радоваться, читая твои хоть и старые, но твои письма. Каждый день, ложась спать, он тебе желает спокойной ночи и победных боев над фашистами. Сколько проклятий посылает им вся наша страна, и все мы верим, что победа не за горами, что наступит им конец и придет освобождение всему человечеству. Родители, тетя Муся и я бесконечно целуем и желаем бодрости и здоровья. Целую каждый твой волосок.
Твоя Сарра
Юрик тебе очень часто пишет и напишет завтра отдельное письмо. Тетя Муся чем может балует сыночка. Он ее очень любит. Когда она узнает, что от тебя письмо, то прибегает специально почитать. Вот настоящая женщина и человек.
Всю жизнь с тобой. Твоя Сарра
Дорогой папа!
Получили твои письма. Рады, что ты здоров. Очень скучаю по тебе. И не дождусь того дня, когда увижу тебя. Я учусь кататься на коньках.
Крепко-крепко тебя целую. Юрий.
Мы старались, очень старались писать бодрые письма. Но вести с фронта приходили неутешительные. Мы с матерью часто говорили о Крыме, о Ялте, о нашей Ливадии... Там все, все было не немецким, не фрицевским, а нашим, нашим... Мы говорили — и оба, казалось, видели ясно, как в страшном сне, колонны марширующих фашистов перед Большим дворцом, наш Черный двор, опутанный колючей проволокой, часовых со свастикой на рукаве у входа в санаторий «Наркомзем»... И когда на оконных стеклах за ночь нарастала наледь в палец толщиной, когда наше дыхание, вырываясь изо рта, превращалось в стылом комнатном воздухе в клубочки пара, мы не роптали, ведь им, фашистам, приходилось в зимние морозы гораздо хуже, а значит можно было и потерпеть...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});